16. ЗА  ЧТО ПРЕСЛЕДОВАЛИ ХРИСТИАН В ЯЗЫЧЕСКОМ МИРЕ

Диакон Андрей Кураев. САТАНИЗМ для ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

  Но я знаю кое-что поважнее, чем умение преподать урок.

  И что же это?

  Умение извлечь урок.

                                                             Г. К. Честертон 719

 

Феномен гонений на христиан в Римской империи обыч­но понимается совершенно неправильно. Прежде всего, ничего "нормального" (мол, все новое гонимо) в нем не было. Римская империя — это правовое государство, и в нем не преследовали ни философов (как бы их взгляды ни отли­чались от императорских), ни иноземные секты (культ пер­сидского Митры был весьма популярен в римской элите), ни народы, верующие не по-римски. Даже евреи, считав­шие языческих (следовательно, и римских) богов за демо­нов, не подвергались религиозным преследованиям. По признанию еврейского историка, "римляне никогда и ни­кого, кроме христиан, не подвергали преследованиям по религиозным причинам"720.

На монетах императора Септимия Севера встречается изображение персидского божества Митры. А сам Септимий, прибыв в Александрию, охотно поклонялся местно­му богу Серапису. И при этом же императоре из той же Александрии был изгнан св. Климент. И на закон этого же императора, изданный в 202 г. и запрещавший переход в христианство, ссылались судьи, приговорившие к смерти учеников Оригена...

Почему? Откуда такая ненависть — и причем не у худ­ших, а у лучших римских императоров? (Одним из самых ревностных гонителей христиан оказался философ на тро­не Марк Аврелий.)

 

"Душе, готовой ко всему, не трудно будет, если понадобится, рас­статься с телом, все равно, ждет ли ее угашение, рассеяние или новая Жизнь. Но эта готовность должна корениться в собственном суждении, проявляя себя не слепым упорством, как у христиан, а рассудительно­стью, серьезностью и отсутствием рисовки: только тогда она убедитель­на и для других" (Марк Аврелий. Наедине с собой. Размышления. 11, 3). В устах философа это звучит хорошо. Но не в устах императора, кото­рый "хотя и по долгу служб, все-таки организовал гонение на христи­ан" (В. Сапов. О стоиках и стоицизме. // Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. — М., 1995, с. 11). Гонение, бывшее в царствование Марка Аврелия, тем более памятно христианам, что в течение 50 лет до Марка Аврелия не было новых законодательных актов против христи­ан. Здесь сказалась не "инерция" имперской машины, но именно новый импульс, исходивший от царствующего философа.

 

Причина — в самих христианах. Если бы христиане согласились, подобно теософам, считать, что "имя Бога" не важно, что Бог "многолик" и что поэтому можно поклоняться и Зевсу, и Митре, и Осирису, и Христу одновременно — гонений не было бы. От христиан не тре­бовалось отречения от Христа. От них требовалась лояль­ность по отношению к официальным языческим божествам. Мученица Татьяна пострадала при императоре Александре Севере. Мать Александра — Юлия Маммея — была хрис­тианкой. Он сам считал себя христианином. В его домаш­ней молельне стояло изображение Христа (наряду с изоб­ражениями Авраама, Орфея, Аполлония)721. Но настоящую христианку он предал пыткам. Именно за отказ поместить Христа "среди" других богов. Татьяна была убита императором-"христианином" за отказ от теософской "веротерпи­мости".

Уклонение христиан от почитания "отечественных бо­гов" воспринималось как угроза для всего общества: а вдруг боги прогневаются за то, что их не чтут? "Когда граждани­ну поручалась государственная должность — ее занятию предшествовал допрос, исполняет ли он обязанности своего наследственного культа, чтит ли могилы своих предков. Этот допрос вызывался опасением, как бы, в случае его нерадения, гнев богов не отразился также и на успехе той государственной деятельности, которая была ему вверена"722. Христиан же называли "атеистами", безбожниками за их отказ чтить олимпийцев. И понятно, что происходившие бедствия толпа приписывала нечестивым христианам и кричала: "Христиан — львам!".

Иудеи смогли как-то договориться с властями — и их не трогали. Какой бы странной ни казалась язычникам религия евреев — религиозных гонений на иудаизм в Рим­ской империи не было. Да, иерусалимский храм был разрушен римлянами — но при подавлении восстания в Пале­стине. Акция политического устрашения и возмездия за восстание все-таки не есть религиозное гонение. До восста­ния же, согласно рассказу Флавия, "римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища"723. С точки зрения язычников религия иудеев была хоть и странной, но понятной: иудеи, казалось им, чтут местного бога Палестины, чтут своего племенного бож­ка — и это вполне законно. Хотя иудеи не почитают наших богов — но их бог все же имеет свою землю и, значит, входит во вселенскую номенклатуру Ваалов. Религия иудеев не была вполне понятна римлянам (прежде всего — незри­мостью их Бога и отказом от почитания иных божеств). Но все же это была традиционная религия одного из народов Империи, а потому Иегова автоматически становился как бы одним из божественных покровителей имперского бла­гополучия. Иногда раздражение римлян вызывал иудейс­кий прозелитизм среди язычников — но просто за верность своей национальной религии иудеи никогда не притеснялись.

А у Бога христиан земли-то и было всего — клочок почвы под Его распятием... И кроме того, в то время, как иудаизм мог выжить без прозелитизма, сохраняясь лишь в семейном кругу, христианство, порвавшее с иудейской средой и обязанное возвещать Евангелие "во свидетельство всем народам", не могло существовать без прозелитизма. Апостолы не могли просто между собой обсуждать евангель­ские события. Они были посланы рассказать о них всем — и иудеям, и язычникам. И очень скоро выяснилось, что и те, и другие видят в христианстве угрозу своим национальным традициям.

Сначала римские власти видели в христианах лишь обычных иудейских миссионеров. Но очень скоро сами иудеи рассеяли это ошибочное мнение языческих властей, и пояснили, что христианских проповедников не следует путать с правоверными иудеями. В течение многих деся­тилетий иудеи с легким сердцем доносили римлянам на смутьянов и еретиков — христиан. Тем самым они, с од­ной стороны, свидетельствовали властям о своей лояльнос­ти, с другой — боролись с "ересью", возникшей в их соб­ственной религии. Лишь много позднее (по сути только в конце II века) инициатива гонений на христиан стала ис­ходить прежде всего от самих имперских властей, а не от иудейских общин.

Именно эти события сформировали антииудейский фон христианского мышления (а отнюдь не Евангельский рас­сказ о распятии Христа иудеями, на чем акцентировали внимание проповедники и исследователи антисемитизма XIX-XX веков).

И если уж сегодня браться за покаянный "иудео-хрис­тианский диалог", то надо говорить не только о европейс­ких гетто, но и об иудейских доносах на христиан в пер­вые века нашей эры; не только о еврейских погромах в Европе Нового времени, но и о том, как иудеи вырезали христианское население Иерусалима в 614 году (после взя­тия города персами).

 

Вот свидетельство одного из древнейших "мученических актов" начала второго века: Власти постановили св. Поликарпа, епископа Смир-нского, казнить через сожжение. Когда об этом было объявлено, "тол­пы людей немедленно бросились собирать дрова и хворост из мастерс­ких и терм, в чем с особенною ревностью помогали иудеи, по своему обыкновению". — Мученичество св. Поликарпа Смирнского, 13. // Писания мужей апостольских. — Рига, 1992, с. 386.

 

 И возмущаться надо не только анти­семитскими газетками, но и теми словесными погромами христианства и христианской культуры, которые нередки у еврейских публицистов.

 

Несколько примеров: "Живи Павел сегодня, он бы, пожалуй, кон­чил свои дни в психиатрической лечебнице... Эрнест Ренан характери­зует его как "отвратительного маленького еврея". Он был подвержен периодически приступам малярии. У него были повторяющиеся галлю­цинации и, по мнению некоторых ученых, эпилептические припадки" (Даймонт М. Евреи, Бог и история. — М., 1994, с. 186). Е. Майбурд полагает, что пророчество Исайи "Се, Дева во чреве приимет" (Ис. 7,14), которое христиане относят к Рождению Спасителя, следует понимать как "Смотрите, эта молодка беременна" (Майбурд Е. Ловцы человеков сетями лжи. // Независимая газета. 23.9.93). А вот о Богородице — классик советской литературы Исаак Бабель, персонаж которого захо­дит в захваченный красными храм и видит икону Богоматери: "худая баба, с раздвинутыми коленями и волочащимися грудями, похожими на две лишние зеленые руки" ("Закат"). Вполне светский литературо­вед замечает по этому поводу, что это не что иное как "словесный по­гром": "Какой штатный атеист последующих десятилетий не позавидо­вал бы этому сочному отвращению, этому таланту ненависти и азарту "попрания святынь"?" (Новикова М. Маргиналы. // Новый мир. №1, 1993, с. 231). О Русской Православной Церкви Лев Левинсон, помощ­ник Глеба Якунина, пишет так: "Разговоры о возрождении Русской православной церкви представляются бессмысленными. Это все равно, что надеяться на воскресение лежащей в Мавзолее куклы или, вернее, недолговременного ее (его) соседа, зарытого неподалеку. Надо избав­ляться от всего этого: и от мертвецов, и от Патриархии, как от затяж­ной болезни, которая непременно оставит следы на теле, но станет на­конец вчерашним днем" (Левинсон Л. Несколько замечаний о торже­ствующей идеологии. // Экспресс-хроника. 26.5.95). Наконец, о Рос­сии в целом Михаил Капустин пишет в таком стиле: "Одиозный пример Салтычихи, забившей в Подмосковье более 100 своих крестьян собствен­норучно, является уродливым национальным символом России" (Капу­стин М. Поиски жертвы. Россия и евреи. // Независимая газета. 9.12.94). По убеждению Якова Кротова "Зверства русской армии в Чечне свиде­тельствуют о безнравственности русского народа" (Христианство в Рос­сии. 1995, №. 3, с. 31). А если бы русский автор написал подобную фразу ( например: "Зверства израильской армии в палестинских лаге­рях Сабра и Шатила свидетельствуют о безнравственности еврейского народа") — разве не напоролся бы он на вполне естественное встречное обвинение в расизме? Но для сегодняшней демократической прессы такого рода пощечины, отвешиваемые и русскому народу, и русской истории и культуре — вполне норма.

 

И то, и другое — подлость и преступление. Но осуждение этих низостей должно, оче­видно, быть взаимным...

Так вот, когда донос на христианина поступал в римс­кую администрацию, дело должно было быть заведено и доведено до судебного разбирательства даже при личном нежелании того или иного благородного чиновника марать руки христианской кровью. Непосредственно христиан обычно обвиняли в нарушении закона об оскорблении цар­ского достоинства. Логика понятна: если христианин счи­тает религию Олимпа ложной религией, а именно богам Олимпа поклоняется император, значит, христианин счи­тает императора демонопоклонником. Кроме того, христиане имели дерзость не верить в божественность императорской генеалогии (Цезарь производил свой род прямо от Венеры).

В результате диалог между судьей и христианином впол­не мог совершаться в таком тоне: "Я знал твоего отца, еще когда тебя не было на свете. Мы служили с ним в одном легионе в Сирии. И тебя я помню еще мальчиком. И вот теперь я должен разобраться в обвинениях, поступивших против сына моего друга. Ты обвиняешься... В общем, — говорят, что ты христианин. — Да. — Знаешь ли ты, что воин не может быть христианином? — Я знаю, что христи­анин может быть воином, я знаю, что если я погибну, за­щищая свой город от набега варваров, мой Бог не лишит меня награды. — Воин прежде всего защищает императо­ра и святыни своего народа, своих богов. А ты отрекся от веры наших предков. — Они не боги. Не они создали наш мир, не они искупили людей от вечной смерти, не они стра­дали на Кресте. — Послушай, боги не могут страдать! Но если тебе угодно верить в бога, позорно распятого на крес­те, в бога-нищего, в бога-бродягу, в бога, избитого бичами, никто тебе не мешает. Каждый волен выбрать себе своего бога. Но при этом не забудь почтить и общих богов нашего народа. — Они не боги: идолы, демоны, вымыслы, суще­ства, которых вы сами создали по своему образу и подо­бию. Я не принесу им жертвы. — Слушай, ты же понима­ешь, я не хочу тебя казнить. Думай, как хочешь. В конце концов и наши философы и поэты смеются над похожде­ниями олимпийских богов. Но закон есть закон. С имена­ми этих богов на устах Рим стал величайшей державой мира. Стоит ли смущать народ, забывая древние святыни? Ты только устами произнеси исповедание, а в сердце ду­май как хочешь. — Нет, Бог один и един. Я не буду кла­няться идолам. — Ну, хорошо, мы здесь одни. Ради твоего отца я запишу твое имя в список людей, которые прояви­ли благоразумие и принесли надлежащие жертвы нашим богам и императору. Ты только публично не заявляй впредь, что ты христианин. Ступай".

Юноша выходил от правителя, и на площади тут же в полный голос свидетельствовал о своей вере: "Вам скажут, что я отрекся. Не верьте, я не кланялся идолам! Я — хри­стианин". Вновь схваченный — он кончал свою жизнь от удара меча или под пыткой.

Три века — с середины первого века христианской эры и до середины ее четвертого века — христианство было гонимо Империей. То в одной провинции, то в другой, а то (как, например, при императоре Декии) по всей Империи сразу поднималась волна преследований, разрушались хра­мы, арестовывались епископы, священники, просто веру­ющие люди. Раб-христианин не казался слишком незамет­ной фигурой для ареста, но и офицера или патриция не могло спасти от кар их высокое положение в обществе, если они становились христианами.

Языческий суд предлагал христианам до боли знако­мые нам отговорки: "Только словом произнеси отречение, а в душе имей веру, какую хочешь. Без сомнения же, Бог внемлет не языку, но мысли говорящего. Так можно будет и судью смягчить, и Бога умилостивить". Так св. Василий Великий передает увещания палачей, обращенные к мучени­ку Гордию724. Рассказывает св. Василий и о мученике Варла­аме, ладонь которого насильно держали над языческим жер­твенником, положив на нее сверху горящий ладан — в на­дежде на то, что "Свидетель Евангелия" не выдержит жже­ния и сбросит с руки ладан — прямо на жертвенник726... Такова была "цена слов и жестов". Цивилизация, для ко­торой слова обесценились, уже не имеет права именовать­ся христианской. А люди, которые между делом, даже по дороге в православный храм, готовы вкусить кришнаитс­кий "прасад", пожертвовать рубль на любой "религиозный" сбор и воскурить палочку с экзотическими восточными за­пахами перед любым ликом, даже не понимают, с каким ужасом и болью смотрели бы на их поведение апостолы и мученики ранней Церкви.

Это Рамакришне все равно — впадать в экстаз перед изображением Будды или Христа, в созерцании демони­ческой Богини Кали или теософской Матери Мира726. Но христианин предпочтет мученичество такой "широте". Это настолько непреложный закон монотеистического богопонимания, что даже Ориген протестует против "многоимянности" Бога. "Многие держатся еще того мнения, что име­на предметам усвоены произвольно и не имеют с существом их внутренней связи. Оттого многие полагают, что безраз­лично так ли говорить: "Я почитаю высшего Бога" или же "Юпитера" или "Зевса", или же так: "Почитаю и прослав­ляю солнце или Аполлона, луну или Артемиду, жизнен­ную силу земли или Деметру, или другое что-либо, о чем говорят греческие мудрецы". Против таких возражаем... Нечего тому удивляться, что демоны свои имена переносят на высшего Бога; это они делают для того, чтобы воздава­ли им почитание как бы высшему Богу. Такое употребле­ние имен языческих идолов для поименования истинного Бога у нашего "служителя" (Моисея), и у пророков, и у Христа и у апостолов не обычно" (Увещание к мучениче­ству, 46). "Лучше муки претерпеть и умереть, чем дозво­лить себе это" (Против Цельса, 4, 48; 1, 25).

Не менее семи учеников Оригена приняли казнь за ис­поведание Евангелия. И Ориген их не остановил, но напро-тив, укреплял в решимости сопротивляться языческому поклонению.

 

Сам Ориген. тогда не пострадал, очевидно, потому, что закон Сеп-тимия Севера был направлен не на искоренение христианства как тако­вого, а на ограничение его распространения. Наказанию подлежало об­ращение в христианство, а не пребывание в нем. Поэтому в те годы более всего мучеников было среди новокрещеных или оглашаемых (в Карфагене в это же время пострадали мученицы Перпетуя и Фелицитата, принявшие крещение всего за несколько дней до ареста).

 

У христиан был очень легкий путь к успеху. Надо было лишь сказать: "мы пришли объединиться со всеми. Мы почитаем Христа, но, конечно, понимаем, что Ему же можно поклоняться и в культах других религий". Тогда не было бы мучеников. И не было бы христианства. Тогда осталось бы неуслышанным предупреждение Христа: "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!" (Лк. 6, 26).

Итак, именно отказ апостолов и их последователей при­знать наравне с Евангелием правоту язычников привел их к казни. Язычество предложило христианам компромисс с собою — в виде гностицизма. Церковь отказалась. И тог­да, по точному выражению В. Болотова, "язычество при­бегло к гонениям, требуя компромисса"727.

Мученичество христиан заставило язычников задумать­ся: "оказывается, что-то такое есть в мире религии, что нам незнакомо... Почему эти христиане так любят своего Христа? Мы же за свою Астарту не умираем...". Кровь му­чеников действительно стала семенем Церкви.

Победа Церкви над Империей — это победа религиоз­ной серьезности над легкомыслием, победа честности над религиозным китчем.

Но ни одна победа не удерживается автоматически. В современном, уже вроде бы вполне секулярном мире вновь торжествует идеал обязательной религиозной всеядности. Всеверие и многоверие объявляются "широтой взглядов". Верность Христу — "узким фанатизмом".

Вновь самой массовой религией (по крайней мере в Рос­сии) становится язычество. Можно обмануть профессиональ­ных социологов (и они, поверив на слово гражданам, будут утверждать, что большинство верующих России сочувствует православию). Но нельзя обмануть тех, кто имеет дело не со словесными заверениями, а с деньгами. Нельзя обмануть книготорговцев. Так вот, на одну книгу о правосла­вии, продающуюся на уличных прилавках, приходится не менее двадцати книг по оккультизму и язычеству (без уче­та романов "мистических ужасов"). Гороскопы, учебники по йоге и медитациям, мистические трактаты от Древнего Египта до Кастанеды, да плюс неоязычники типа Хаббарда.

Да, есть люди, которые нашли свое место в Православ­ной Церкви. Но гораздо быстрее, чем число прихожан в православных храмах, увеличивается в последние годы в России число сторонников языческих практик и различ­ных христианских и околохристианских сект.

В России не осталось человека, который не слышал бы за минувшие шесть лет, что православие — это духовная сокровищница России. Большинство россиян с этим суж­дением искренне согласились. Да, всех убедили, что ду­ховность — это хорошо, что "дорога к храму" не должна зарастать травой, что в духовной сокровищнице правосла­вия действительно немало сохранено и накоплено. Теперь скажите — где я могу получить свою долю из этой сокро­вищницы?

Если подойти к человеку на улице и спросить: скажи­те, а что именно Вы узнали за последние годы о правосла­вии — в ответ будет тишина... Почти никто не вспомнит ни какого-то запомнившегося ему отрывка из житий, ни поразившей его притчи, ни открывшейся ему богословс­кой мысли... Еще меньше людей смогут привести случаи, когда к непосредственным добрым делам их подвигла ус­лышанная проповедь или глубоко пережитое Богослужение.

Я не знаю, сколько верующих в России. Но однажды во вполне обычной школе я спросил старшеклассников: ка­кие у них есть основания считать себя представителями вида "Homo sapiens"? Ведь разумный человек должен со­относить свои убеждения со своими поступками. Большин­ство ребят на прямой вопрос о вере признали себя верую­щими. Но на следующий вопрос ответом было уже молча­ние. А вопрос был простым: "Скажите, у кого из вас хоть раз в жизни была ситуация, когда ты хотел сделать ка­кую-то гадость, но в последний момент остановился, вспом­нив, что Бог этого не велит?"... Здесь — критерий веры человека. И если руководствоваться им, то окажется, что мы живем не в стране возрождающегося православия или ислама, но в стране победившего оккультизма. Мало кто в ситуации выбора заглянет в Евангелие или в Коран, спро­сит священника или муллу. Но совету астролога или го­роскопа, колдуна или "экстрасенса" последуют охотно. И это — тоже показатель глубочайшего нравственного кри­зиса страны: стремление получить мистику, очищенную от всякой этики, зайти к тайнам небес через заднюю дверь — без собственного духовного труда.

Увы, истребление нескольких поколений религиозных мыслителей и богословов привело к забвению о том, что у разума есть свои права не только в светской, но и в рели­гиозной сфере. Две пары категорий описывают ход духов­ной работы: молитва — и мысль; благодать — и свобода. Урежьте в одной из этих пар хоть одно крыло — и вот уже готовый инвалид духовного труда. Секта как раз и значит — "отсечение".

Есть в истории религии вещи, с которыми христиан­ство несовместимо. От этого факта нельзя отгородиться привычным интеллигентским рефлексом — "ах, как Вы нетерпимы!". Никакая "терпимость" не сможет отменить тот факт, что Пушкин не писал "Стихов о советском пас­порте".

Нетерпим ли учитель, если он указывает ученику на недопустимость перевирания фактов? Если Вовочка уве­рен, что "Евгений Онегин" начинается со слов "Мой тетя самых честных правил" — должен ли учитель похвалить его за творческий подход или постараться все же прину­дить его к пониманию правил русского языка?

Пантеизм Рерихов не совместим с персонализмом Биб­лии. Понимание Христа как просто "Учителя" не согласуемо с учением самого Христа. Имморализм восточной муд­рости не сможет найти места в христианской этике.

Поэтому, когда я читаю лекции в МГУ, я предупреж­даю слушателей: в некотором смысле я хочу лишить вас свободы. Вы вправе думать иначе, чем православие, вы можете понимать само Евангелие и смысл христианской жизни иначе, чем православие, наконец, вы просто може­те говорить и писать, что хотите. Но одного вы не можете делать — в этих случаях вы не можете выдавать коктейль своих мыслей за православие. Если кто-то, хоть один из вас, согласен с тем пониманием Бога, человека, мира, ко­торое я вам раскрываю — я буду рад. Но на всех вас по окончании моих лекций будет наложено одно ограниче­ние: уже зная, каковы основные принципы православия, вы не будете иметь нравственного права выдавать за пра­вославие что-то другое.

Считается ли узколобым фанатиком историк филосо­фии, объясняющий разницу между методом философство­вания Канта и Августина? Почему не обвиняют в нетерпи­мости философа, который пишет диссертацию на тему о противоположности воззрений Достоевского и Ницше? Когда Алексей Лосев показывает, что платонизм эпохи Возрождения мало что общего имел с учением самого Пла­тона — никто же не называет его за это узколобым фана­тиком! Ну вот так же, исторически, фактически, докумен­тально несовместима теософия с апостольским христиан­ством...

Так и я попросил бы не обвинять меня в "нетерпимос­ти". Между разными философиями и разными богословс­кими системами лежат различия, которые не зависят от настроения и воли исследователя. Как бы ни хотелось кому-то, чтобы все были одинаковы, но между буддизмом и хри­стианством действительно немало радикальных различий. Если я буду о них молчать — они от этого не исчезнут.

Призыв к сопоставлению — это прежде всего призыв к работе мысли. Легкость, с которой на астральной почве рождаются секты типа "Богородичного центра" и "Белого братства", дает повод отнюдь не лишний раз напомнить: входя в Церковь, снимают шляпу, а не голову. Обретение веры не означает, что отныне за ненадобностью можно сдать ум в камеру хранения. Зримое ныне всеми возникновение и исчезновение новых и новых сект подтверждает старую, как Церковь, истину: вся мощь догматики и традиции, мощь церковного разума и авторитета противостоят не сво­боде мысли, а свободе фантазии. Церковь выпестовала на­учный эмпиризм в качестве средства в борьбе с суеверия­ми и мифологиями. Как известно, ничто так не объединя­ет, как наличие общего врага. Сегодня очевидно стратеги­ческое союзничество Церкви и науки, просвещения духов-ного и светского. У веры и науки появился общий мощ­ный враг: суе-верие.

Много было грехов в жизни церковных людей. Но двухтысячелетний опыт показывает, что все, что в поисках боль­шей "чистоты" и "мистичности" отрывалось от Церкви, уходило в пески фантазий, антиисторизма и бес-культурья. Этот факт кому-то может показаться скучным и про­заичным, а мне он кажется радостным. Век за веком при­ходили новые гностики и теософы, уверяющие, что нашли способ преодолеть "узость" Евангелия. И из века в век ока­зывалось, что из мира христианской культуры есть только одна дверь — назад, в язычество. На этой двери могут ме­няться вывески и орнаменты, она может быть обита очень разными цитатами (она может называться даже "материа­лизмом"). Но за ней человек найдет не простор небес, а все ту же душную и истоптанную прихожую, в которой для человека как раз и нет места ...

 

См. Мф. 25, 41.