27. РУССКИЙ СОБОР 1666 ГОДА

События 1664 года показали, что царь и церковь быстро те­ряли контроль над массами русских верующих людей. Авва­кум и его единомышленники, несмотря на все уговоры вла­стей, не покладая рук вели пропаганду в Москве и почти что во всех областях России. Морельщики и другие радикалы духовного пессимизма, презирая и отрицая всякий авторитет светской и церковной иерархии, доходили до последних край­ностей религиозной анархии и изуверства. Наконец, даже сам бывший патриарх Никон, сделав в декабре попытку са­мовольно вернуться на престол, еще больше запутал поло­жение в церкви. Становилось ясно, что дальнейшие колеба­ния и отсрочки собора могли бы привести страну и церковь к полному развалу и что правительство не может больше те­рять времени. Быстрые и крутые решения стали неизбеж­ными.

Первой жертвой перемены тактики правительства оказал­ся слабый и нерешительный митрополит Питирим Крутицкий, который 5 августа 1664 года был отрешен от руковод­ства центральным церковным управлением и московской епархией и переведен в Новгородскую митрополию. Цер­ковь временно осталась без иерархического возглавления, а на место блюстителя московской епархии был назначен об­разованный, жесткий и решительный администратор, архи­мандрит Чудова монастыря Павел. 22 августа того же года он был хиротонисован во епископы и поставлен во главе управления центральной и важнейшей московской епархии с не вполне ясным, но удобным саном митрополита Сарского и Подонского. Благодаря тому, что его резиденция находи­лась на Крутицком подворье, и его современники, и многие историки по ошибке называли его митрополитом Крутиц­ким. Этот новый руководитель московской епархии, знаток польского и латинского языков и друг Епифания Славинецкого, идеологически был очень близок к самому Никону, хотя их вовсе не связывали какие-либо узы дружбы. Он тоже был сторонником учения о примате духовной власти. Но как человек «современный» и решительный, враг как сторонни­ков старого обряда так и самого патриарха, он был полез­ным и действенным оружием в руках царя и двора. На его место во главе Чудовского монастыря стал бывший воен­ный, дворянин и старый рубака, архимандрит Иоаким Са­вельев, ставший позже патриархом.

В течение следующих трех лет во главе церковного управ­ления фактически стоял сам царь Алексей, который как бы заменял патриарха, а при себе, для исполнения чисто духов­ных обязанностей патриаршего престола, в том числе для хиротонии новых епископов, держал палестинского грека, бывшего Газского митрополита Паисия Лигарида. В отсут­ствии царя, на собраниях русских епископов, председатель­ствовал этот авантюрист, запрещенный в служении своим Иерусалимским патриархом. Русские, к сожалению, тогда еще не знали, что Лигарид находится под запрещением, а когда вести об этом дошли до царя, то он всяческими мерами и подарками с трудом добился прощения Лигарида его патриархом.

Перемена власти сказалась немедленно. Уже через неделю после назначения Павла Аввакум был арестован и сослан на север в Мезень. Осенью того же года целая военная экспеди­ция под главным командованием князя Ивана Прозоровско­го была послана в леса к востоку и северу от Москвы. Вязниковские леса с их бесчисленными убежищами «лесных старцев» были основательно прочесаны полковником Алек­сандром Лопухиным и его войсками. Норы и кельи агитато­ров и их духовных детей вокруг озера Кшаро и по реке Клязьме были разгромлены и сожжены. Большое число во­жаков этих изуверов было схвачено. Среди них были и сам Вавила, Леонид, старица Маремьяна и игумен Моисей. Кое-кого из них отпустили после допроса и соответствующего внушения. Бывшего воспитанника «парижской академии» Вавилу сожгли, даже не выяснив, к сожалению для истори­ков, происхождение его загадочного изуверского учения.⁵³ После вязниковских лесов Лопухин «прочесал» керженецкие сборища старообрядцев, уведя с собой Ефрема Потемкина, и затем провел «чистку» по среднему Поволжью. Со своей сто­роны, на северном берегу Волги, воевода Степан Зубов «чис­тил» от наиболее фанатических сторонников старого обряда район Костромы и Вологды. Им помогали впоследствии зна­менитый полковник Артамон Матвеев, будущая жертва стре­лецкого бунта 1682 года, и дьяк Феодор Михайлов. Но хотя многие вожаки «смуты» были задержаны и даже казнены, эта «чистка» дала мало результатов. Именно эти районы на века остались главными местами скопления противников но­вого обряда и зачинщиков неповиновения церкви.

С Никоном правительство поступает не менее круто, и его попытка вернуться к власти заканчивается тем, что царь смотрит на него почти что с озлоблением и держит его под домашним арестом в Вознесенском монастыре. В 1665 году крутой курс в отношении «церковных мятежников» продол­жается. В ноябре более десятка вожаков сопротивления во главе со старым боголюбцем о. Лазарем привозится из Сибири в Москву. Некоторых из них, в ожидании собора, сразу же ссылают на север, чтобы предупредить усиление сил со­противления иерархии в Москве. Из Мезени было легче и скорее их привезти на суд собора, чем из далекой и дикой сибирской окрайны. В декабре того же года были арестова­ны дьякон Феодор и поп Никита Добрынин. Преждевремен­ная смерть позволила Спиридону Потемкину избежать позо­ра тюрьмы. Другие «мятежники церковные», как например игумен Сергей Салтыков, дьякон Феодор, бывший соловчанин старец Герасим Фирсов, архимандрит Антоний, юродивые Авраамий, Федор и Киприан и многие другие, были задер­жаны и посажены под наблюдение. В начале 1665 года в Во­логду был сослан и старик Неронов. Из всех видных вожа­ков «мятежа» только энергичный, но осторожный игумен Досифей, всю свою жизнь всегда ухитрявшийся избежать ареста, остался на свободе.

Одновременно с этой расправой с оппозицией шли поспеш­ные приготовления к собору. Два видных восточных иерар­ха, — патриархи Дионисий Константинопольский и Некта­рий Иерусалимский, — долго старавшиеся примирить царя с Никоном, предпочли уклониться от суда над своим собра­том. Два других, более покладистых и может быть более нуждающихся патриарха, сам бывший друг Никона Мака­рий Антиохийский и Паисий Александрийский дали свое со­гласие, но прибыли в Москву только в самом конце 1666 го­да. К сожалению главными помощниками царя по созыву собора были морально крайне непочтенные представители греческой и западнорусской церкви, которые вряд ли что-либо понимали в духовной подкладке русского кризиса, но зато при условии должной оплаты были готовы делать все, что им будет приказано. Главным воротилой собора был ми­трополит Газский Паисий Лигарид, скрывший от царя и рус­ских церковных властей, что его глава, патриарх иерусалим­ский, лишил его самого сана за темные дела и отрешил его от служения. «Его многие вины и прегрешения» были столь постыдны, что патриарх иерусалимский даже постеснялся писать о них царю, когда узнал, что Паисий играет важную роль в Москве. Помимо своих низких моральных качеств Лигарид и по своим религиозным убеждениям, если они у него вообще были, и воспитанию совсем не подходил для ро­ли судьи в русской церковной распре. Он учился в Италии, стал католиком, был дьяконом при папе Римском, снова пе­решел в православие и мало считался с духом восточной цер­кви. Патриарх Константинопольский Дионисий всегда по­лагал, что Лигарид снова уйдет в Рим, считал его за рене­гата и проходимца и писал, что Лигарид «папежник, и лукав человек... и рукоположенник папин». Другой греческий воротила собора 1666—1667 годов, беззастенчиво наживав­ший деньги, сначала прислуживаясь перед Никоном, потом перед царем, и несколько раз ездивший по поручениям царя к восточным патриархам, дьякон Мелетий, был тоже умным, ловким, начитанным, талантливым, но беспринципным и не­честным авантюристом. В Москве его позже очень основа­тельно подозревали и даже прямо обвиняли в подделке пат­риарших грамот. Помимо церковной дипломатии и наживы на путешествиях и на прислуживании царю и патриарху, он вместе с Лигаридом крупно зарабатывал ростовщичеством, ремеслом вряд ли подходящим для церковного деятеля. Другом этих церковных авантюристов, Лигарида и Мелетия, был грек дьякон Агафангел, человек значительно более мел­кого масштаба. В свободное от церковных дел время он занимался виноторговлей, пивоварением и организацией игор­ных притонов. Однажды во время азартной игры он проиг­рал не только все деньги, но и одежду и, волей обстоя­тельств, был «вынужден» украсть у соседа священника из­рядную сумму денег.

Зато гораздо более оригинальным и сильным человеком был греческий архимандрит Дионисий, написавший одно из первых сочинений против сторонников старого обряда. По­мимо любви к богословию он отличался и склонностью к содомии, занимаясь ею даже в церкви. Этим он дал в руки своих врагов сильное оружие для обличения всего собора и его деятелей. Будучи человеком таких самых разнообразных вкусов, он помимо дел церковных и личных страстей зани­мался правкой книг и педагогической деятельностью. Сами восточные патриархи, приехав в Москву, горевали, что гре­ческую церковь там представляли такие, выражаясь мягко, сомнительные личности. Патриарх Иерусалимский до тех пор не мог простить Лигарида, пока тот не выпросил для него у царя значительную партию соболей и крупную сумму денег. Почти все эти авантюристы приехали в Москву еще по приглашению патриарха Никона, ничего не знавшего о их внецерковной деятельности. Сейчас же после его опалы они бросили своего покровителя и, перейдя на сторону царя, причинили Никону немало горя.

Наконец, не менее странную роль богословского консуль­танта и редактора протоколов собора играл уже упомянутый пиита Симеон Полоцкий. Как воспитатель царских детей и придворный одописец, он имел постоянный доступ к госуда­рю и, конечно, мог оказать большое влияние на весь процесс подготовки и деяний собора. Его записи «деяний» собора, на­писанные не славянским, а латинским шрифтом на очень странном полурусском-полупольском языке, свидетельству­ют, как далек был ему весь уклад и дух русской церкви и как глубоко вкоренилась в его казуистическом уме прежняя польско-латинская культура и полупольская выучка киев­ской академии. Редактируя «деяния», он нисколько не по­стеснялся заменить речи царя и митрополита Питирима соб­ственными напыщенными сочинениями и вычеркнул ряд протоколов важных заседаний. Не раз, как например в спо­рах с отцом Никитой Добрыниным в апреле 1666 года, он, наряду с Лигаридом и Дионисием, активно вмешивался в допросы и работу епископов и других участников собора, хотя официально он и не был его членом.

Все эти, ничем не связанные ни с боголюбцами, ни с Ни­коном, ни вообще со старой русской церковной традицией, но хорошо знавшие нравы и языки Востока, хитрые, жад­ные на деньги и наглые люди, были для Алексея Михайло­вича ценными агентами, когда ему пришлось вести дело с греческими патриархами. Они хорошо знали как и кому по­клониться, были экспертами закулисных дел и казуистики и в трудном положении всегда могли подсказать царю нуж­ное слово или нужный маневр. А на этот раз царь хотел провести все решения собора строго по своей программе и не хотел ничего предоставлять случайности. Как писал Н. Ф. Каптерев, собор стал оружием в руках царя, и царь хотел, чтобы это оружие действовало эффективно и точно. Поэтому собор, созыва которого так ожидали сторонники старого об­ряда, совсем обманул их ожидания. Ни представители бело­го духовенства, ни миряне, как об этом просил Неронов, не были приглашены на собор, и ни один из защитников рус­ской богослужебной традиции и старого обряда не стал его участником.

Первая часть официальных заседаний собора происходила с 29 апреля по 2 июля 1666 года с участием только русских епископов и архимандритов. Представители белого духовен­ства, которое в массе сочувствовало оппозиции, в работах собора не участвовали, по крайней мере, ни одной подписи представителей белого духовенства на протоколах собора нет. Когда же в конце 1666 года в Москву приехали восточ­ные патриархи, то тогда фактически начался уже второй собор, решения которого были гораздо радикальнее решений первого, русского.

Когда русские епископы и другие участники собора собра­лись в Москве в феврале 1666 года, то царь вызвал каждого из них к себе поодиночке и предложил прежде всего, до общего собрания или переговоров, ответить ему в индивиду­альном порядке и письменно на следующие три вопроса:

1)   «Как должно есть непщевати [полагать] о патриархах константинопольском, антиохийском и иерусалимском», т. е. считает ли этот, каждый из вызванных к царю епископов, этих патриархов за вполне православных и имеющих право принимать участие в решении вопросов православной цер­кви.

2)   Считает ли этот вызванный епископ «греческие книги печатные и рукописные за праведные и достоверные».

3)   Считает ли он, епископ, правильными решения собора 1654 года [который под давлением Никона решил начать пе­ресмотр книг].

Захваченные поодиночке и врасплох, и не имея возможно­сти даже посоветоваться со своими иерархическими собрать­ями, члены собора, за исключением епископа Александра Вятского, не рискнули противиться царской воле и дать от­рицательный ответ хотя бы на один из этих вопросов. Кроме того, эти вопросы были составлены так ловко, что они не касались русского обряда. Ведь признание восточных патри­архов за православных еще вовсе не значило, что они имеют право диктаторски решать дела русской церкви, а все пред­шествующие сношения русских с греками казалось вообще исключали подозрение в том, что греки были еретиками даже если их обряды и отличались от русских. Также и воп­рос греческих книг не решал вопроса обрядов русских, а ре­шение собора 1654 года говорило о проверке русских уставов по старым славянским и греческим книгам, а не о их пере­делке на новогреческий лад. Таким образом строго канони­чески и логически у епископата не было причин не согла­шаться с вопросами царя. Само по себе согласие не должно было ничего предрешать, хотя из такового и можно было сделать неожиданные казуистические выводы. Кроме того, часть епископата, как например митрополиты Павел Сарский и Подонский и Иларион Рязанский, были убежденны­ми грекофилами и сторонниками правки книг. Наоборот, наиболее твердые сторонники старого обряда среди еписко­пата, в частности митрополит Макарий Новгородский и епис­коп Маркел Вологодский, умерли до собора, ослабив этим ряды возможной епископской оппозиции. Епископ же Алек­сандр Вятский был гораздо больше молитвенником, мисти­ком и ученым, чем борцом или спорщиком. Но тем не менее он вначале отказался подписать вопросы царя.

Не имея канонических причин ответить отрицательно на вопросы царя и зная, что такой отрицательный ответ может иметь очень неприятные для запрошенного последствия, члены собора были поставлены в весьма нелегкое положе­ние. «Единодушие... устанавливалось лишь по мере того, как церковный спор передвигался с обрядовой почвы на ка­ноническую», — уже давно отметил В. О. Ключевский, кото­рый затем довольно жестоко и не вполне справедливо доба­вил, что как прежде при Никоне, так и теперь при царе «в правящей иерархии все поняли, что дело не в древнем или новом благочестии, а в том, остаться ли на епископской ка­федре без паствы, или пойти с паствой без кафедры, подобно Павлу Коломенскому». Знаменитый историк был прав только частично. Русский епископат спасал не только свои кафедры от возможной мести царя, но и свое положение и свой авторитет в стране и церкви от «мятежных» протопо­пов и других представителей низшего духовенства. В своей борьбе с низшим духовенством, которое, вслед за Нероновым и боголюбцами, хотело большей свободы и больших прав, епископат был солидарен скорее с Никоном, чем с протопо­пами, и не имел побуждений солидаризироваться с мятеж­ными сторонниками старого обряда из белого духовенства и рядового монашества. Позже, в конце 1666 и в начале 1667 года, когда дело дошло до осуждения Никона и определения отношений между «царством и священством», те же еписко­пы проявили гораздо больше независимости и твердости. Сопротивление епископа Александра тоже длилось недол­го. Правда, он привез на собор сделанный им с помощью игумена Феоктиста письменный разбор правки книг, но он все же не решился выступить в одиночку против созданного царем единого фронта владык, и подписал, что «исповедует, что все четыре восточных патриарха действительно пра­вославны» и что «во всем приемлет и лобызает» постановле­ния собора 1654 года. Он вынужден был признать и дейст­венность трехперстия при крестном знамении и подписать исправленный символ веры. К счастью его не заставили воз­вести анафему на старый русский обряд и двухперстие, чем и облегчили его «равнение» по общему соборному фронту.

После того как епископат и собор утвердили свое единство и приняли «вопросы», вернее кондиции царя, начался раз­бор дел представителей мятежа церковного. Многие из них заранее, до собора, согласились покаяться и подчиниться ав­торитету церкви и только затем предстали перед собором. Это были захваченный в чернораменских лесах Керженца старец Ефрем Потемкин, соловецкий старец Герасим Фирсов, архимандрит Антоний Муромский, иеромонах Авраамий из Лыскова на Волге (не смешивать с юродивым Афанасием, в монашестве Авраамием), игумен Сергий Салтыков, старец Боголеп, в миру князь Львов, протопоп Серапион Смолен­ский и друг Неронова и епископа Александра, игумен Феоктист. Все они не решились порвать с матерью церковью и, как Неронов это сделал еще раньше, согласились подчинить­ся иерархии, чтобы избежать суда собора. После этого они были разосланы по монастырям под надзор.

Несмотря на резкости в спорах и «сильно мятежное» нас­троение под конец заседаний при расстрижении Аввакума и его товарищей, весь собор в общем прошел в сравнительно мирных тонах. Пример епископа Александра Вятского увлек других в конце концов раскаявшихся оппозиционеров. Уве­щевания епископата часто носили очень мирный характер и общий тон подсказывался не духом осуждения старого об­ряда, а признанием законности нового обряда и необходимостью сохранения единства церкви. Несмотря на отдельные бурные инциденты и окончательное осуждение нераскаяв­шихся, со стороны иерархии и двора сказывалось определен­ное желание примирения. Заключительное воззвание собора, принятое на его последнем заседании 2 июля, ничего не го­ворило о старом обряде, ничего не осуждало и ничего не пре­давало анафеме. Это «наставление благочиния церковного» было лишь общим решением о «врачевстве душепагубного вреда... сиречь о утолении мятежа от помяненных расколь­ников». Проведенные при патриархе Никоне правки книг признавались правильными и советовалось креститься тремя перстами и применять новые молитвы. Только в случае не-послушания церкви и продолжения мятежа ослушники объ­являлись отцами собора за мятежников. «Аще же кто ... не послушает, хотя во едином чесом повелеваемых от нас, или начнет прекословити.. . мы таких накажем духовно; аще же и духовное наказание наше начнут презирати, и мы тако­вым приложим и телесная озлобления». Неосуждением ста­рого обряда и сравнительно мягким обращением с ослушни­ками, которые, как например Аввакум (с Морозовой), даже во время собора могли общаться и совещаться со своими друзьями, русский епископат как бы намечал дорогу к при­мирению, что и сказалось в значительном успехе увещева­ний. Аввакум оказался, в конце концов, одиночкой в своем неповиновении авторитету собора, и известное успокоение было достигнуто. Правда, пламя борьбы могло снова вспых­нуть каждую минуту, так как многое осталось недоговорен­ным, но могло и так случиться, что русские епископы, в кон­це концов, договорились бы со своими же русскими защит­никами старого устава.

К сожалению, тяжба царя с патриархом Никоном требо­вала вмешательства восточных, греческих, патриархов в рус­ские церковные дела и ставила царя и двор в зависимость от посредников-греков, налаживавших прибытие патриархов в Россию. В результате эти греки смогли провести на новом, расширенного состава соборе свою совсем нерусскую точку зрения на русский устав, чем значительно обострили московский обрядовый кризис и сделали примирение обеих сторон невозможным.

Хронология работ первого собора не ясна, так как Симеон Полоцкий, редактировавший протоколы совещаний и реше­ний, не обратил никакого внимания на последовательность событий. Во всяком случае, после торжественного открытия собора 29 апреля, на котором царь, от лица государства, и митрополит Питирим, от лица церкви, выступили с речами, собор занялся разбором дела четырех оппозиционеров, кото­рые до того времени, несмотря на все убеждения и разъяс­нения, не отказались от своего отрицательного взгляда на восточных патриархов и новые русские и греческие книги. Это были суздальский священник Никита Добрынин, при­везший на собор свой подробный разбор Скрижали и других изданий Никона, благовещенский дьякон Феодор, протопоп Аввакум и священник Лазарь из Романова-Борисоглебска, который не был еще привезен из Мезени и дело которого раз­биралось заочно. Книга священника Никиты показалась со­бору настолько значительной,  что  ею  отдельно занялись Паисий Лигарид и Симеон Полоцкий. Никита оказался упор­ным противником, резко критиковал новые книги, «на быв­шего патриарха Никона отрыгал хулы и клеветания, глаго­ля яко Никон в вере не есть постоянен и остави совершенно веру христианскую, прият же зловерие жидовское и ересь ариеву, несториеву». О греческих патриархах он отзывался «не хорошо» и  «не хотел слушати архиерейских увещева­ний». Разбор его дела затянулся дольше, чем разбор про­ступков других подсудимых и только 10 мая, после повтор­ных отказов священника подчиниться авторитету собора, он был лишен сана и отлучен от церкви, а его писания преданы проклятию. Не менее упорен был и дьякон Феодор. Так же, как и Никита он приготовил для собора письменную па­мять,⁸³ в которой после краткого эсхатологического введения с указанием на последнее отступление, он сравнивал старые обряды и тексты с новыми. Его главным аргументом было несогласие между собой текстов разных изданий никонов­ских богослужебных книг. Как могут верующие иметь дове­рие к новым книгам, если каждая из них не согласуется в текстах с другими? — спрашивал этот педантичный автоди­дакт. Еще до собора, во время допросов Феодора, впервые из уст сторонника старого обряда раздались слова осуждения самого царя. Допрашивавший его митрополит Павел, види­мо, в пылу дебатов, которые вначале носили далеко не озлоб­ленный характер, несколько легковесно заметил, что он не против старых книг и старого обряда, но не видя зла и в новых, не хочет вносить раздора в церковь и покоряется по­этому царскому желанию сохранить церковное единство. В ответ на это Феодор резко высказался: «Добро угождати Хри­сту ..., а не лица зрети тленного царя и похоти его уте­шать». На соборе же он отзывался не менее резко о «на-чальнейших правителях ... церкви» и не стесняясь епископ­ского присутствия «изблева яд змеинный от уст своих и от­рыгнул слово злоклеветное и ложное... на святейшие пат­риархи греческие».