V. РАСКОЛ. 26. ЦЕРКОВНАЯ СМУТА 1658—1666 ГОДОВ

Когда 10 июля 1658 года патриарх Никон торжественно зая­вил с амвона Успенского собора, что он слагает бремя патри­аршей власти, то царь, двор и церковные круги поняли его слова «от сего времени не буду вам патриархом», как его окон­чательное и категорическое решение отказаться не только от руководства церковью, но и от сана и почестей патриарха. Через два дня после этого драматического шага, в разговоре с посланцем царя, он еще раз подтвердил свое решение, ска­зав, что «кого Бог изволит, и пресвятая Богородица и великий государь укажет, быти на его месте патриархом, и он патри­арх благословляет и великому государю бьет челом, чтобы церковь не вдовствовала и беспастырна не была». В заклю­чение он решительно прибавил: «а только-де похочу быть патриархом, проклят буду и анафема». После этого он не­однократно подтверждал свое решение и подписывался как «смиренный Никон, бывший патриарх».

К сожалению, царь, возможно, боясь, что избранный в это время новый патриарх окажется врагом обрядовых новшеств, не решился немедленно созвать собор, который должен был бы избрать преемника Никону, а в последующие годы уже сам Никон стал сожалеть, что отказался от власти и начал подумывать о своем возвращении на патриарший престол. В феврале 1660 года собор, наконец, был созван, но тогда Ни­кон заявил представителям царя, что хотя он и соглашается на избрание своего преемника, но категорически настаивает на том, чтобы этот преемник был поставлен с его, Никона, благословения, а сам он оставляет за собой сан патриарха. Тем не менее собор вынес решение избрать нового патри­арха, не запрашивая благословения Никона, а его самого лишить  сана   московского  патриарха  за  безответственное оставление святительского престола. Положение неожидан­но осложнилось, когда это решение было опротестовано ста­рым и верным сотрудником Никона, старцем Епифанием Славинецким, который неофициально играл роль адвоката своего бывшего покровителя. Ссылаясь на решения вселен­ских и поместных соборов, Славинецкий отметил, что лише­ние Никона сана патриарха не соответствует канонической практике православной церкви. Действительно, положение было крайне неясно. В истории русской церкви таких случа­ев еще не бывало, а на Востоке, уходивший на покой или вынужденный оставить свой престол патриарх часто сохра­нял свой сан. Но, в данном случае, зная натуру властного и беспокойного Никона, можно было опасаться, что оставле­ние за ним сана патриарха может создать большие трудно­сти и умалит авторитет его преемника. Поэтому, не зная в точности, как следовало бы поступить в согласии с канони­ческими правилами, царь и собор отсрочили окончательное решение и постановили созвать общеправославный собор с участием восточных патриархов, а пока что оставить во гла­ве церковного окормления все того же нерешительного Питирима Крутицкого. Начались долгие переговоры с восточ­ными патриархами, которые только в 1666—1667 годах при­вели к созыву такого собора. Это решение обратиться к ар­битражу восточных греческих патриархов оказалось чрева­то тяжелыми последствиями для русской церкви, так как за­ранее исключало возможность вернуться к старому русскому обряду или, по крайней мере, найти какое-нибудь компромис­сное решение, которое было бы приемлемо для сторонников старого обряда.

Опасения царя насчет возможности новых неприятностей с Никоном вскоре вполне оправдались. Чем дольше Ни­кон оставался вдали от Москвы без дела и без власти, тем больше ему хотелось снова играть руководящую роль в рус­ской церкви. Обидевшись на то, что его заместитель Питирим Крутицкий сделал несколько не вполне тактичных заме­чаний и действий, он предал анафеме этого не очень задачливого и умного митрополита. В 1664 году Никон попытался даже вернуться к власти и неожиданно для всех 16 декабря, во время утрени, прибыл в Москву в Успенский собор. Он послал послание царю, в котором возвещал, что в 1658 году «сошел он с престола никем не гоним, а ныне пришел на пре­стол никем не зовом». Эта новая необдуманная выходка за­кончилась полным фиаско для когда-то бывшего «собинным другом царя» и «великим государем» иерарха. Срочное соб­ранное Алексеем Михайловичем заседание бояр и епископов предписало Никону немедленно, «до восхода солнца», вер­нуться в свой Вознесенский монастырь, где для него был заведен суровый режим.

В ожидании окончательного решения положения Никона, бывшего патриарха подвергли ряду допросов. Во время этих допросов представители царя, боярин Семен Лукьянович Стрешнев и новый, недавно приехавший в Москву авантю­рист грек, лжемитрополит Паисий Лигарид, предложили ему тридцать вопросов, на которые Никон ответил монументаль­ным трактатом в 955 страниц. Это «Возражение или разоре­ние смиренного Никона, Божиею милостью патриарха» явно показывает, что «смиренный Никон» вовсе не смирился пред лицом грозной для него судьбы. «Священство всюду пречестнейше есть царства», с уверенностью заявлял он. Он об­винял царя в захвате власти в церкви и грабеже церковных имуществ. Путая канонические проблемы с проблемами лич­ными и хозяйственными, он к сожалению не хотел отдать себе отчет, что именно благодаря своей неосмотрительности при правке книг, своей жестокости с духовенством и необду­манности при оставлении патриаршего престола в 1658 году он сам создал единый фронт своих врагов, простиравшийся от боголюбцев Неронова и Аввакума до таких клевретов ца­ря, как Лигарид, и интриганов бояр, как Стрешнев.

Восемь лет, проведенные русской церковью без ясного и твердого руководства, способствовали дальнейшему разви­тию борьбы между правительством и иерархией с одной сто­роны и сторонниками старого обряда с другой. Единство церкви страдало все больше и больше от сомнений и взаим­ных обвинений. Уже в 1660 году Неронов писал царю, что необходимо поскорее окончить церковные непорядки, так как уход Никона вселил в сердца людей еще больше сомнений по поводу правки книг. По словам старика, очень много «ма­лодушных людей погибает, еже в отчаяние впали, и к цер­квам Божиим по оскуду учали ходить, а инии и не ходят, и отцев духовных учали не иметь». На развитие смущения в умах русских людей указывал и Алексей Михайлович в сво­ем письме к бывшему патриарху, отказывая ему в разреше­нии приехать в Москву. Он писал, что уже из-за ухода Нико­на и правки книг «в народе молва многая о разнице в цер­ковных службах и о печатных книгах» повсюду идет и что можно «в народе чаять всякого соблазна». Через три года, в 1665 году, в письме к патриарху иерусалимскому царь с горечью   откровенно   высказывал   свои   пессимистические взгляды на церковную смуту: «в России весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нра­вом». Действительно, споры об обряде зашли так далеко, что нрредко в одной церкви два священника служили по разно­му обряду, один по новому, другой по старому.

Старик Неронов уже был больше не один в своей борьбе за старую русскую церковную традицию и со всех сторон страны в Москву шли все умножавшиеся протесты против правки книг. Поняв уход Никона, как результат выражения ему недоверия царя, противники церковных новшеств вос­прянули духом и, уже не боясь единства действий сурового патриарха и правительства, обсуждали церковные дела «на улицах и перекрестках» и засыпали царя челобитными, надеясь склонить его к восстановлению старого устава. Число произведений в защиту этого устава росло с каждым днем. Некоторые из них были значительными литургическо-богословскими сочинениями, методически и глубоко разбиравши­ми правку книг.

Наиболее выдающимися из этих работ были так называе­мые «Слова на Еретики» старца Спиридона Потемкина, уче­ного и уважаемого дяди Федора Ртищева, написанные в кон­це 1650-х годов. Хорошо знавший древние и новые языки и учившийся в польских школах, этот талантливый монах ши­роко использовал богословские работы восточных отцов цер­кви, западнорусских и московских богословов. Спиридон был человеком твердых и определенных убеждений, не склонным к компромиссам и, несмотря на свою близость ко двору, ре­шительно выступавшим против всех перемен в уставе. Когда ему предложили кафедру новгородского митрополита, види­мо, в надежде, что он оставит свою непреклонную позицию, старец решительно заявил: «лучше аз на виселицу поеду с ра­достью, нежели на митрополию на новые книги». Его «Сло­ва на Еретики» отражали глубоко продуманный и серьезный подход к проблеме обряда, и в противоположность многим другим противникам правки книг он перенес спор с деталей обряда и личных выпадов на теоретическую, строго бого­словскую почву. По его мнению никоновские нововведения были неправильны и бесполезны уже по одному тому, что действия церкви и сама церковь «не требуют никакого ис­правления, того ради, что она погрешит и не может, не мо­жет поползнутися (отступить) от догмат святых... ни во едином слове, ни во псалмах, ни во ирмосех, ни в обычаях и нравах писанных и держимых — все бо святая суть и дер­жание [истины] не пресечется ни на один гас». Развивая традиционный русский взгляд на незыблемость литургичес­ких текстов и священнодействий, которые древнерусские церковные деятели, в том числе и боголюбцы, почитали за вехи к царству Божьему, которое временно во время евхаристии осуществляется в церкви, Спиридон доводит теперь это учение до логического конца, приравнивая к догматам все песнопения, обряды и даже «нравы», то есть обычаи церкви, и возводя их в святое и неприкосновенное достояние право­славия.

Далее Спиридон делает вывод, что всякая попытка изме­нить, вернее, по его мнению, исказить, это боговдохновенное сокровище церкви, переправить или заново отредактировать богослужебные тексты и обряды, является ничем иным, как попыткой злых сил тьмы подорвать основы веры. Потемкина особенно тревожили такие важные перемены в книгах, как исключение слова истинный из Символа Веры, новое трех­перстное крестное знамение и изменения в тексте литургии. С ужасом обращал он внимание верующих на переделку литургических текстов на основе греческих служебников и уставов, недавно изданных в уже давно отпавшей по его мне­нию от истинного христианства Западной Европе. Но беда, по мнению старца, была не только в том, что русские тексты были пересмотрены в свете книг «полных злых догматов из Рима, Париси и Венеции», но и в том, что ради «науки грам­матики, риторики и философии» русские люди и церковные вожди «еллинских учителей возлюбиша паче апостолов Хри­стовых», то есть ради древнегреческой и вообще секуляризи­рованной, внерелигиозной, культуры и науки, забыли веру Христову и отходят от корней православия. Спиридон с сод­роганием восклицает: «о люте время ... разлучают нас со Христом». В его глазах этот отход от Христа к светской секу­ляризированной культуре является предзнаменованием «по­следнего времени», конца истории, прихода антихриста. Что можно ожидать от таких вождей церкви, которые ради преи­муществ преходящей светской науки и цивилизации изменяют святым догмам и старому церковному обряду? Они способ­ны все сделать, они готовы отступить от правой веры и не­далек день, когда они «дадут славу зверю пестрому» и «усте­лют путь гладок своему антихристу сыну погибели». Как и западнорусские богословы С. Зизаний и 3. Копыстенский, он ожидал появления антихриста к 1666 году. Вслед за ними он заявлял, что через 1000 лет по Р. X. от церкви отпал Рим, еще через 600 лет впала в соблазн принявшая в Бресте унию западнорусская церковь, через следующие 60 лет Никон ввел свои внушенные злом новшества, а еще через 6 лет, в 1666 году, придет и сам князь тьмы. Антихрист появится в образе человека, наступит последнее отступление, конец организо­ванной христианской церкви. Правда, Спиридон не был вполне уверен в точности сроков; «что по шести летех явит­ся не вемы», — пишет он, — но признаков приближения по­следнего отступления много, «главизны того что будет по шести летех, уже являются».

Учение старца Спиридона Потемкина о секуляризации и ее опасности для христианской культуры могло развиться из трактатов Максима Грека, в которых тот выступал в защи­ту философии веры, против «внешней» философии, а также из произведений близкого к Максиму южнорусского духов­ного писателя Ивана Вышенского, который боролся против Брестской унии и роста секуляризации в русских землях Речи Посполитой. Эта тема секуляризации очень сближала рассуждения Спиридона Потемкина с мыслями боголюбцев, которые, видимо, черпали теоретические обоснования своей проповеди также из идей Максима Грека, с которыми они могли познакомиться через архимандрита Дионисия и отца Ивана Наседку. Для них, как и для Максима Грека, основ­ным мотивом деятельности было желание усилить церков­ные основы русской жизни и культуры.

Темой антихриста занимался и другой друг Неронова, на­стоятель Златоустовского монастыря в Москве, игумен Феоктист, писавший, как и Спиридон Потемкин, в 1658—1660 годах. По мнению игумена Феоктиста приход антихриста должен был быть только духовным, а не духовным и физи­ческим явлением. Антихрист не явится в личине отдельного человека, это будет духовное, «чувственное »пришествие вра­га церкви, которое выразится в росте сил зла, которые, как это казалось игумену, уже начали действовать в сердцах русских людей и особенно иерархии.

Другой настоятель монастыря, Спасский архимандрит Ан­тоний, который также как и Спиридон Потемкин имел проч­ные и влиятельные связи в правительственных кругах, со своей стороны подал царю длинную челобитную, в которой протестовал против правки книг и высказывал свои опасе­ния о судьбах русской церкви. Епископ коломенский Алек­сандр, переведенный в 1657 году в Вятку, выслал оттуда в 1662 году подробное послание царю в защиту старых тради­ций и книг. Он указывал на всю нелепость никоновских но­вовведений и правки текста книг и спрашивал царя, не дол­жны ли русские совсем превратиться в греков, приняв все их обычаи и нравы, которые, по его мнению, во многом напоми­нают нравы язычников и римских отступников. Из нижего­родских пределов аналогичные протесты слали священники Иван Курочка и Авраамий.

В другой обстоятельной и методологически отлично раз­работанной челобитной, уже упомянутый суздальский свя­щенник Никита Добрынин (Пустосвят) детально разобрал все изменения в обряде и текстах, сделанные никоновскими справщиками. Страница за страницей он сравнивал новые издания со старыми и удивлялся, для чего вообще понадо­бились эти изменения. По мнению отца Никиты русская цер­ковь уже тем отличалась от других, что она была единствен­ной, которую, после падения Византии, Господь спас от ига неверных. Оставаясь свободной, она смогла лучше сохранить чистоту своей веры, чем греки, что, воздавая хвалу русскому государству и русскому православию, признавали до самого последнего времени и восточные патриархи. Эти свидетель­ства самих восточных патриархов, сделанные в шестнадцатом и семнадцатом веках, лучше всего подтверждали правиль­ность русской литургической традиции и русского богослу­жения, которые поэтому не нуждались в никаких исправле­ниях. На более чем двухстах страницах Никита спокойно и последовательно разобрал все правки текстов и показал, что очень часто они сводились просто к замене одних слов и вы­ражений вполне эквивалентными им другими. Зачем, спрашивал этот суздальский литургист, нужно было заменять слова «отроча рождаеши» словами «деторождаеши», «певцы» словом «песнословцы», «Давид» вместо «Давыд» и т. д. Приводя сотни примеров, мелких, придирчивых и бессмысленных поправок, которые заменяли привычные русским ушам и умам тексты молитв и песнопений, о. Ники­та Добрынин приходил к заключению, что целью правки бы­ло внесение смущения в души русских людей, подрыв их дове­рия к смыслу обряда и богослужения, замена старых право­славных текстов новыми, уже испорченными латинской ересью греческими, желание поселить «еретическую новиз­ну». Эту мелочность правщиков замечали и авторы ряда других челобитных, которые презрительно говорили о новых редакторах богослужебных книг, подчеркивая, что была «мелка их грамматика».

Помимо патриарха, нападкам защитников традиции под­вергались именно правщики печатного двора и особенно Ар­сений Грек, которого за его многочисленные отступления от веры и особенно за его переход в мусульманство называли еретиком, иезуитом, бесерменом и жидовским обрезанцем. В глазах авторов челобитных Арсений был главным оружи­ем сил антихриста, действовавших против русской церкви. Но постепенно росло раздражение и против старца Епифания Славинецкого и других «нехаев» (от слова нехай — пусть так будет, оставь), как сторонники старого обряда стали на­зывать киевских выходцев, которых обвиняли в том, что они ради личных благи выгод портили книги, подлаживались к властям и переделывали на свой и греческий лад московское богослужение и обычаи церкви.

В Москве центром критики правки книг и нового обряда стал дом богатой и влиятельной боярыни Феодосьи Прокопьевны Морозовой, вдовы Глеба Ивановича Морозова, брата Бориса Морозова, бывшего временщика и воспитателя царя. Дочь окольничего П. Ф. Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы Марии Ильиничны, она занимала са­мое высокое место при дворе царицы. Она приходилась племянницей М. А. Ртищеву и двоюродной сестрой его сыну Фе­дору Ртищеву, который в это время стоял во главе приказа Большого Дворца. Ртищев хотя уже не был так близок ца­рю, как в годы их молодости, но все же оставался одним из самых выдающихся по положению лиц при дворе и в прави­тельстве. Благодаря своему родству и связям, Морозова мог­ла себе позволить в течение долгих лет занимать независи­мое положение и ее дом стал пристанищем сторонников ста­рой веры. В нем находили приют, защиту и покровительство юродивые и странники, вожди традиционалистов и нередко изгнанные из монастырей за стояние за старую веру монахи. Здесь же поселился и Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью.

Сосланный в 1653 году в Тобольск, протопоп не долго остался в этом центре новых русских поселений в Азии. В 1655 году по распоряжению Никона его отправили как ар­мейского священника при экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, которому поручалось привести под высокую руку царя Забайкальских или, как их тогда называли, Даурских бурят и других инородцев. Только в 1664 году Неронову удалось добиться от Алексея Михайловича разрешения про­топопу вернуться в Москву. Аввакум, как и бывший в Сиби­ри поп Лазарь из Романова-Борисоглебска, за годы своего пребывания в ссылке много сделал для распространения своих идей. Несмотря на все лишения ссылки Аввакум вер­нулся в столицу с твердым желанием продолжать борьбу.

Упорный протопоп не отдавал себе отчета, что ему разре­шили вернуться в Москву вовсе не как защитнику старого обряда, а как врагу Никона, с которым теперь боролись царь и его окружение. Добившись удаления крутого патриарха, ни Алексей Михайлович, ни двор совершенно не были наме­рены приостановить развитие секуляризационных мероприя­тий и вернуться к обстоятельствам конца 1640-ых и начала1650-ых годов, когда протопопы-боголюбцы играли решаю­щую роль в церковных делах и стремились провести даль­нейшее оцерковление государства и общества.

Как Аввакум позже признавался в своем автобиографичес­ком житии, царь, а за ним и бояре вначале отнеслись к нему очень хорошо. Но это, конечно, не значило, что, уважая в нем пастыря, проповедника и духовника, царь готов был уступать ему во всем. Новые обряды уже стали частью цер­ковного порядка московского государства и всякое отступ­ление от них страшно раздражало царя. Так например, ког­да при своем поставлении во епископа Вологодского архи­мандрит Симеон, сам сторонник книжной правки, случайно возгласил по-старому «рожденна, а не сотворенна» вместо нового «рожденна, не сотворенна», то царь Алексей Михай­лович так обозлился на него, что хотел даже остановить хи­ротонию. Тем не менее и сам царь и его советники опреде­ленно старались примириться с недавно еще ссыльным про­топопом. Алексей Михайлович «кланялся часто со мной ни­зенько-таки, а сам говорит: благослови-де меня и помолися о мне!» — не без гордости позже отмечал протопоп. За царем шли и бояре: «челом, да челом: протопоп, благослови и молися за нас». Его звали в духовники царя и в справщики при Печатном дворе. От правительства он получал немало денег; зараз, например, ему выдали 100 рублей, что равня­лось двухгодичному жалованью справщика Арсения Грека. Немало денег передавали ему и бояре, особенно его старый друг по 1640—1650-м годам боярин Федор Ртищев. При нас­троении царя шансов на возвращение к старому обряду было мало, но все же будь Аввакум менее крут и непреклонен, он, по крайней мере, может быть смог бы повлиять на формули­ровку решений будущего собора. В своем «Житии» протопоп сам признавался, что попытка найти какое-нибудь компро­миссное решение была сделана царем даже уже во время со­бора. Посланный царя, по поручению Алексея Михайлови­ча, предложил Аввакуму: «пожалуй-де послушай меня [го­сударя] : соединись со вселенскими [патриархами] теми хотя не болшим чем», т. е. царь, видимо, готов был признать справедливость и возможность пользоваться хотя бы частью ста­рого обряда.  Но как раз видя, что собор приближается, не­смотря на все уговоры царя и его посланцев не обострять отношений между руководством церкви и противниками правки книг, Аввакум шел напролом. Он, видимо, боялся, что потеряет время, что вопрос будет решен в пользу нового устава, если он не будет настаивать и воевать.

Сила протопопа лежала в большом числе его духовных чад, которых этот твердый и властный духовник и тонкий психолог умел без колебаний вести за собой. В то время как у большинства духовников бывало двадцать или тридцать духовных чад, у протопопа Аввакума их было, как он сам признавался, пятьсот или шестьсот и, конечно, всех их он уверенно вел на защиту старой веры. Дом боярыни Феодосьи Прокопьевны Морозовой, в котором Аввакум остановил­ся, стал штаб-квартирой традиционалистов. Сама Морозова, ее сестра княгиня Евдокия Урусова и их друзья были слепо преданы Аввакуму и верны старому обряду. Часто ходил Ав­вакум и к Федору Ртищеву, который устраивал у себя спо­ры о вере. Проповедь старой веры шла по всему городу; в церквах, где служили старые друзья протопопа, на площа­дях, на улицах Москвы. Очень помогали протопопу и мос­ковские юродивые «блаженный Киприян, многострадальный Федор и трудник нелепостен Афанасий», как их называл игумен Феоктист. Сам Аввакум широко пользовался по­мощью юродивых, которых любил и почитал народ; он де­лал из них своих глашатаев и проповедников и говорил, что их надо уважать «яко ангелы» и что их голос надо считать за «глаголы» самого Бога, говорящего устами этих святых людей. В Москве они жили при дворе на средства царя Алексея. Киприан не только везде «свободно укорял ново­преданные догматы», но и, бегая за царской колесницей, кричал: «добро бы, самодержавный, на древнее благочестие вступити!». Юродивый Федор передавал послания Аввакума царю и однажды даже не постеснялся сказать Аввакуму, «что царь-де тебя зовет» и привести его в церковь к царю, когда Алек­сей Михайлович просто послал несчастного, но безбоязнен­ного юродивого домой. Там, в церкви, этот, добровольно при­нявший на себя подвиг юродства, Федор «стал перед царем юродством шаловать». Эти «шалости» Федора и упорная про­паганда Аввакума окончились тем, что царь на протопопа «кручинен стал». К царю присоединились и бояре, которым протопоп, как раньше Неронов, надоел своими поучениями и нравоучениями. «Ты нас оглашаешь царю», — жаловались они самому Аввакуму, — «и в письме своем бранишь, и лю­дей учишь ко церквам, к пению [богослужению] не ходить». Окончилось это тем, что в конце августа того же 1664 года, всего лишь через полгода по возвращению в Москву из ссыл­ки, деятельность протопопа в Москве окончилась. Пришед­ший к нему от царя боярин Петр Салтыков передал ему го­сударев приказ: «власти-де на тебя жалуются; церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять». Сам Аввакум пере­дает эти слова с чувством удовлетворения и гордости, так что никак нельзя подумать, что указание на то, что он «церкви запустошил» было выдумкой иерархов или гражданских властей.

Наряду с Аввакумом в Москве в это время выдвигается и представитель нового поколения сторонников старого обря­да, не связанный ни с движением боголюбцев, ни с борьбой против патриарха Никона. Это был дьякон Феодор, один из самых замечательных писателей в раннем старообрядчестве. Он появился в Москве как раз в 1658 году, когда Никон драматически оставил окормление церкви. Заинтересовавшись вопросом обряда и правки книг, он начал много читать, изучил греческий, латинский и частично польский языки, принялся за старые издания, раздобыл книги по литургике и церковной истории, в том числе сербские и южнорусские издания богослужебных книг. Феодор не довольствовался бе­седами и спорами с русскими знатоками устава и прошлого церкви, но неоднократно обсуждал интересующие его проблемы с представителями греческого духовенства. Он, конеч­но, был автодидактом, как и большинство русских книжни­ков того времени, но обладал отличными аналитическими и методологическими способностями. Его работы, написанные продуманно и спокойно, были систематически и ясно орга­низованы. Но за этим внешне бесстрастным изложением все же постоянно сказывалась его глубоко пессимистическая и экзальтированная натура.  Предсказания  об  ожидаемом в 1666 году приходе антихриста глубоко повлияли на его ум, и этот внук крепостного из поместья кн. Одоевских в свою очередь стал убежденным проповедником эсхатологического взгляда на развитие русской церкви и оказал глубокое, но трагическое влияние на старообрядчество.

Дьякон Феодор в значительной степени следовал учению Спиридона Потемкина. Он ужаснулся от мысли, что патриарх Никон и правщики книг, занявшись переделкой русского устава не по старым харатейным спискам, а по печатным на Западе, новым греческим книгам, обманули русскую цер­ковь. Решив поэтому, что «новые книги неправы», он при­шел к поспешному заключению, что Никон стал слугой ан­тихриста, так как подлинный пастырь церкви не смог бы заниматься такими сомнительными действиями. Чем даль­ше, тем пессимистичнее становился его взгляд на судьбы православия и, в конце концов, он сам стал проповедником наиболее радикальных и мрачных теорий. В своем безогово­рочном пессимизме он стоял ближе к «лесным старцам» Ка­питона, чем к защитникам старой традиции, вышедшим из рядов боголюбцев.

По своим апокалиптическим взглядам очень близок к дья­кону Феодору был и единственный русский юродивый писа­тель Афанасий, более известный под своим монашеским именем Авраамия. Этот восторженный, легко умилявшийся и плакавший, ходивший зимой и летом босой и в одной ру­башке ученик Аввакума был неплохо образован, недурно владел пером и, оставаясь в Москве дольше, чем большинство других учителей старообрядчества, сыграл значитель­ную роль в распространении «старой веры» в столице. Но наростание апокалиптической экзальтации и эсхатологических предчувствий, конечно, ярче всего сказывалось среди после­дователей «лесных старцев», перекочевавших в начале 1650-х годов во главе со своим вождем Капитоном из костромских пределов в вязниковские леса около Владимира, на юг от Волги. После начала правки книг они могли уже с еще боль­шей убедительностью говорить  о наступлении последних дней, пришествии антихриста и предательстве иерархов. В середине 1660-х годов в вязниковских лесах вокруг озера Кшаро образовалась целая колония «лесных старцев», стран­ников, монахов и монахинь, и вообще всякого люда, проник­нутого предчувствием прихода антихриста. Число их исчис­лялось в сотнях, а может быть и тысячах. Они не ходили в церковь, не причащались, скрывались от светских и церков­ных властей. Сам Капитон к этому времени, видимо, уже умер, но движение возглавляли его «достойные преемники», бывший студент в «парижьстей академии» Вавила, «дивный» Леонид, муромец Василий Волосатый, старицы Капитолина и Евпраксея, и другие славные «железноносцы». Все это странное общество проживало в лесных норах, келейках и избах. Помимо вязниковских лесов эти фанатики отщепенцы от церкви проникают в вологодские и костромские леса, ни­жегородские, суздальские и муромские пределы. Их ду­ховная напряженность доходит до крайних пределов и дает возможность развиться ужасному обряду духовного спасе­ния самоубийством. Если их учитель Капитон проповедовал укрощение плоти самым жестоким постом, который по сре­дам, пятницам и даже субботам выражался в полном отказе от пищи, то теперь Вавила, Леонид, Василий Волосатый и другие уже проповедовали постоянный пост с полным воз­держанием от еды, то есть самоубийство голодом. Группами, в десятки и сотни человек, эти изуверы-морильщики запира­ли себя в избы или норы, чтобы избежать соблазна спасения жизни и там держались полного поста до последнего изды­хания. Сами вожди этого движения большей частью не

участвовали в этих массовых смертях от добровольной голо­довки, чтобы дальше нести свою ужасную проповедь. Они доказывали спасительность этих «самоубийственных смер­тей» ссылками на пример святых мучеников: «Мы-де сей путь Лукиана мученика проходим», — говаривал Вавила со своими товарищами. По словам св. Иоанна Златоуста этот Лукиан был в 312 году при императоре Максиме действи­тельно замучен голодом в своей тюрьме, так как не захотел поклоняться языческим богам. Другие проповедники очи­щения через самоубийство приводили пример св. Домнины и ее дочерей Ксении и Проскудии, бросившихся в реку ради спасения своих душ от соблазна, и святой мученицы Софро­нии, которая, спасая свою честь, сама себя убила ножом.

К 1665 году эти зловещие учителя мрачной веры придума­ли еще более ужасный и действенный способ очищения от грехов страшной огненной смертью. «В нижегородском уез­де, в кельях чернецы, когда пришли стрельцы, запершись в кельях зажгли их и сгорели», — показывал царским вла­стям на съезжей избе в Вязниках некий «малый Сенька». А из Вологды в марте 1666 года производивший там расследование воевода С. А. Зубов доносил, что «в прошлом году померло без покаяния и без причастия мужского и жен­ского полу девять человек [покончив жизнь самоубийством] да в нынешнем году в марте месяце, четыре человека, нане­ся в избу сена, да склав и запершись, и изнутри сожгли сами и  згорели. Да семь человек, утаясь от людей вышли из де­ревни ночью в поле, сели в дехтярном струбе и зажгли сами, и в том струбе згорели».

Не прошло и десяти лет после этих первых примеров само­сожжения, как весь север России озарился бесконечными пламенами массовых гарей, в огне которых фанатики иска­ли спасения от антихриста.

На левом берегу Волги, на север от Нижнего Новгорода, по речкам Керженцу и Бельбаш с начала 1660-х годов выра­стает другой большой район поселений, скитов и починков противников нового обряда. Пустынники, по-видимому, жи­ли здесь задолго до начала церковной смуты, и сюда в дре­мучие чернораменские леса устремились боявшиеся пресле­дований властей церковные оппозиционеры. Мирские сели­лись починками, монахи скитами. До 1850-х годов, времени разгрома Керженецкого района при Николае I, этот оплот старой веры был чрезвычайно силен и влиятелен. В проти­воположность вязниковским лесам, где собрались охвачен­ные радикальным пессимизмом «лесные старцы», на Керженце сосредоточивались более умеренные и консерватив­ные элементы, и позже, с конца семнадцатого века, здесь об­разовался центр «правого», «поповского» старообрядчества, гораздо ближе стоявшего к церкви, чем всегда склонные к «морению», гарям и другим крайностям последователи Ка­питона. Одними из первых поселенцев здесь были Ефрем По­темкин, брат Спиридона, бывший монах Бизюкова монасты­ря, пришедший сюда около 1662 года, и его товарищ по этой обители, иеромонах Сергей Салтыков, которого Аввакум по своему возвращению в Москву в 1664 году рекомендовал ца­рю поставить во епископы. К ним «хаживали ... на лыжах бортники и из дальних деревень крестьяне». Ефрем в свою очередь учил, что антихрист уже пришел и что им является никто иной, как сам патриарх Никон. Он утверждал, что ан­тихрист осквернил церкви и что «чистыми» остались одни болота, в которые он и советовал уходить своим последова­телям. Но несмотря на эти высказывания, Ефрем, видимо, далеко не был уверен в том, что «последнее отступление» уже настало, и после собора 1666 года, на котором он чисто­сердечно покаялся в своих крайностях, он стал сам, в тех же Керженецких лесах, объяснять в проповедях свои заблуж­дения.

Число приверженцев древлего православия в лесах между Волгой и Белым морем было чрезвычайно велико. Очень важную роль в более поздней истории старообрядчества иг­рал игумен небольшого Беседного Николина монастыря До­сифей, ставший в 1662 году настоятелем этой лежавшей около Тихвина обители. «Великий авва», «равноангельский отец», как его называли позднейшие старообрядческие писа­тели, был энергичным и умным церковным деятелем, кото­рый пока сидел довольно тихо, пристально присматриваясь к событиям в Москве. В течение всей своей долгой и полной миссионерских трудов и приключений жизни ему удалось избежать тюрьмы и ссылки и после собора 1666—1667 годов он стал самым способным и удачливым организатором цер­кви «старой веры». Недалеко от Тихвина, вокруг озера Оне­ги, также проживали еще мало известные, но вскоре просла­вившиеся своими писаниями и трудами противники «никони­анства». По всей вероятности самым необычным из них был старец Корнилий, родившийся, по преданию, около 1570 года, живший при всех русских патриархах и скончавшийся ста двадцати пяти лет отроду в Выговской пустыни, которую он и основал. Он начал свою монашескую карьеру в начале века при Капитоне, потом ушел от него и долго жил в Мос­кве, где долгие годы был при патриархе Филарете. После правки книг, чтобы «избежать соблазна и погибели», Корни­лий ушел в онежские леса и уже больше не возвращался в столицу. Вместе с Корнилием в последние годы перед собо­ром 1666—1667 года проживал и бывший Соловецкий инок, старец Епифаний, будущий духовник Аввакума по Пустозерску и автор многих трудов, в том числе и замечательного жития-автобиографии. Живя в скиту Корнилия он писал че­лобитную — обличение на царя. Одно время он жил на Виданьском острове на реке Суне со старцем Кириллом, таким же «адамантом» старых русских церковных традиций, как и он сам. Недалеко от них жил строитель Курженской пустыни, старец Евфросин. Помимо них в этой русской север­ной Фиваиде в отдельных скитах и пустыньках проживало еще очень большое количество других иноков, которые в гро­мадном большинстве твердо держались старой веры. Они все время внимательно присматривались к тому, что происходи­ло в Соловецком монастыре, самой влиятельной и самой большой обители крайнего севера России.

После того как соловецкий монастырский собор 1658 года постановил служить только по старым книгам, братия упор­но сопротивлялась многочисленным попыткам правительст­ва ввести новый обряд и отклонила все предложения согла­шения с руководством церкви. В 1663 году новый монастыр­ский собор подтвердил постановления 1658 года и запретил монахам принимать «никонианские нововведения» под за­претом строгих наказаний и епитимий. Настоятель монасты­ря, архимандрит Варфоломей, сам склонялся к старой вере, но он был недостаточно сильной личностью, чтобы твердо определить свои позиции и повести за собой монастырь. По­этому главой оппозиции традиционалистов сделался архи­мандрит Никанор, бывший монах монастыря, в течение не­скольких лет бывший настоятелем Саввинского Звенигород­ского монастыря. В 1660 году под видом ухода на покой Ни­канор вернулся в свою старую обитель, призывая монахов не принимать новых книг. Правительство действовало в от­ношении Соловок с большой осторожностью, считаясь не только с его командующим положением на всем крайнем се­вере страны, но и с его богатыми ресурсами, которые так часто были нужны самой Москве.