ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ КАЛИФОВ

Известное дело, что то племя аравийское, которое пер­воначально приняло магометанство, было весьма немно­гочисленно; за всем тем оно покорило всю Аравию в самое короткое время. После того аравитяне стали распростра­нять власть свою за пределы родной земли. Казалось бы, нельзя им было ожидать успеха в войне с соседними державами: все народонаселение Аравийского полуострова не равнялось и пятой части народонаселения Персии или Восточной, т. е. Византийской империи, с которыми пред­стояла борьба калифам, преемникам Магомета. Конечно, обе державы были уже истощены кровопролитными вой­нами, как друг с другом, так и с северными полудикими народами, именно с аварами и славянами, нападавшими на Византию, и турецкими племенами или славяно-ту­рецкими дружинами (известными под именем северян и гуннов-эфталитов), нападавшими на Персию; но, несмот­ря на истощение свое, каждое из этих государств казалось несравненно сильнее Аравии. Цари тогдашней Персии, Сасаниды, могли выставить в поле несколько сот тысяч войска; Византия, одержав победу над Персией и над аварами, легко также могла посылать против аравитян дружины многочисленные и уже привыкшие к войне. Она имела против них все выгоды числа, воинского искусства и множество крепостей, которыми издавна охранялись границы империи. Все эти выгоды оказались ничтожны­ми: царство Сасанидов рушилось после непродолжитель­ного сопротивления; крепости и замки византийские пали в руки аравитян. Опытные и многочисленные дружины империи бежали пред горстью магометан. Сирия и Египет были отняты у византийских императоров; Царьград осажден и принужден откупаться ежегодною данью. Се­верная Африка до самых берегов Атлантического океана, в то время еще покрытая цветущими торговыми городами и считавшаяся частию Восточной империи (несмотря на независимость берберских племен), сделалась добычею непобедимых мусульман. Наконец, дружины их, переплыв пролив Гибралтарский, вступили в Европу. В то время Гишпания и Португалия принадлежали германскому пле­мени западных готфов (вест-готфов), славившихся муже-ством и своими победами над другими полудикими пле­менами германцев; но тут более чем где-либо оказалось несравненное превосходство аравитян над всеми народами тогдашнего времени и над германцами, которые слишком прославлены  в историях,  писанных  их же  потомками. Одно сражение при городе Хересе-де-ла-Фронтьера реши­ло судьбу вест-готфского царства.* Малочисленная дру­жина мусульман, удаленных от средоточия калифата и, следовательно, не подкрепляемая новыми вспомогатель­ными войсками, завоевала Гишпанию и утвердила в ней на несколько веков власть аравийского племени. Горные цепи, покрывающие север Гишпании и отделяющие ее от Франции, послужили убежищем для немногих готфов и потомков римлян или древних туземцев, которые пред­почли бедность и опасность беспрестанной войны жизни в роскошных областях и в торговых городах под игом победителя. От этих немногих беглецов началась история новых   гишпанских   государств,   которым   суждено  было победить и изгнать из Западной Европы мусульман-по­бедителей, но в то время остатки готфов были спасены не столько еще своим мужеством и горными ущелиями, сколько пренебрежением аравитян, не предвидевших ни­какой опасности от горсти беглецов. Покорив Пиреней­ский полуостров, они двинулись далее на север, овладели частию южной Франции, одержали несколько побед над войсками франков, считавшихся первым из народов За­падной Европы и, вероятно, распространили бы свое за­воевание еще далее, если бы в то время не предводитель­ствовал франками дед Карла Великого, Карл, по прозвищу Молот  или  Мартель.  Сражение  происходило  в  средней Франции, возле города Тура, и продолжалось несколько дней; победа осталась на стороне франков, но потеря их была так  велика,  что  они  не  осмелились  преследовать отступавших аравитян.** Эта победа спасла Францию. Му­сульмане, довольствуясь своими завоеваниями в Гишпа­нии и на берегах Средиземного моря, не пытались уже проникать далее на север, в области холодные и бедные, в которых война для них была затруднительна по отда­ленности от их родины, а победа не обещала ни большой корысти,  ни жизненных наслаждений. Таковы были их завоевания на западе. На востоке же, разрушив царство Сасанидов персидских, они проникли в ущелья Кавказа, где победоносно сражались с туземцами и пришельцами казарами, завоевали всю область до границы Индии и гор Гиммалайских, победили племена мужественных турков за Аральским морем, проникли в Среднюю Азию и даже в пределы Китая и, таким образом, в течение с небольшим полутора  века,  основали  государство,  которое  по  числу жителей, богатству и пространству не имело, может быть, равного в мире, ибо дружины калифов в одно и то же время сражались и побеждали в Европе и Африке, на берегах Атлантического океана и в Китае, на берегах Желтой реки (Коан-го).

Во всех историях находится рассказ о необыкновенном успехе и завоеваниях первых мусульман, но без достаточ­ного объяснения причин. Некоторые черты из жизнеопи­сания первых калифов или их соперников могут отчасти служить к разрешению этого исторического вопроса.

* * *

Вторым преемником Магомета был Омар I, в моло­дости упорно против него сражавшийся, потом верно и мужественно ему служивший. По разуму, доблести и за­слугам своим считался он почти первым из сподвижников Магомета и пользовался величайшим уважением между мусульманами; за всем тем смиренно и безропотно сносил он не только оскорбление, но даже и телесное наказание от Абубекра, первою из калифов. Возведенный, в свою очередь, на престол, он перенес в свой высокий сан преж­нее свое смирение, отчуждение от роскоши и строгую простоту пастушеского быта. Конечно, при нем еще власть магометанская далеко не достигла крайних своих пред­елов, но ему уже покорилась богатая Сирия, и роскошный Египет, и большая часть Персии; в его руках были почти баснословные сокровища Сасанидов, неоценимые украше­ния их дворцов, их великолепные одежды, унизанные драгоценными каменьями, их цветные ковры, которые считались чудом мира и ценились в несколько десятков миллионов, и престолы и венцы их, кованные из чистого золота. Ни богатства, ни власть не соблазняли Омара. Многие из его полководцев и даже простых воинов по­любили уже роскошь и негу, а он являлся в мечеть на торжественную молитву в платье, которого ветхость дока­зана была двенадцатью заплатами, дома отдыхал на вой­локе или на куче пальмовых листьев и не употреблял почти никакой другой пищи, кроме ячного хлеба с солью и часто без соли. Несметные богатства, завоеванные му­сульманским войском, пробуждали уже во многих жажду корысти и золота, а он из несметных богатств, из груд золота, которыми мог располагать самовластно, не остав­лял себе ничего. Каждую неделю, в пятницу, раздавал он и рассылал свою казну немощным или бедным братьям, и раздавал ее по мере нужды, говоря, что Бог создал произведения земли не для награждения доблести и добра,а для спасения человека от голода и страданий; награда же добру не на земле, а в небе. Его гостеприимство, любовь к справедливости и кротость равнялись его бескорыстию и простоте. Так однажды, когда он ночью обходил город Медину с Абд-ер-Рахманом, одним из почтеннейших му­сульман, он нашел странника, заснувшего от утомления среди улицы, и до утра сторожил его покой, чтобы вор как бы не унес его пожитков, и прикрыл его своим плащом, чтобы усталый странник не заболел от ночного холода. Так, когда Дамаск был взят мусульманами и произошел спор между двумя начальниками войска, Абу-Обейдою и Каледом, из которых первый утверждал спра­ведливо, что жители отворили ему ворота на условиях, которые должны быть исполнены, а другой утверждал также справедливо, что он взял город приступом и, сле­довательно, имел право, по тогдашним законам войны, поступать с жителями как с рабами, Омар решил спор в пользу Абу-Обейды и сказал: «Пощада лучше добычи»,— но дабы не роптали мусульмане, пролившие кровь в сра­жении, половину города, в которую уже проник Калед прежде, чем успел взойти Абу-Обейда, отдал он войску, избавив, однако, жителей от рабства, а половину оставил в полное распоряжение жителям-христианам. Едва ли най­дется другой такой пример кротости в то дикое время и при тогдашних диких законах войны. И долго после Омара мусульмане уважали его волю, и дамаскские христиане жили мирно и свободно под покровом калифов. С такою же кротостью поступил он и при взятии Иерусалима. С лишком год защищался этот крепкий город против му­сульманского войска, но, оставленный без всякого вспо­можения от императоров византийских и не видя ниот­куда возможного спасения, он должен был покориться. Сам Омар приехал из Мекки, чтобы принять ключи города, который считался святым даже и у магометан. Старый калиф, победитель Персии и Византии, ехал, как простой аравитянин, на верблюде, на котором навьючены были финики и запас воды. С товарищами своими ел он из одного блюда, отдыхал под одною тенью дерев, спал на одном простом ковре. Жителям города дал он самые выгодные условия: спас их от оскорбления и насилия, не входил в церкви для того, чтобы мусульмане не считали себя вправе обратить их в мечети; молился перед собором и поставил надпись на его ступенях, дабы память об его молитве удержала будущих калифов от посягательства на святыню христиан. Его желания и надежды не исполни­лись но просвещенное потомство, читая повесть о взятии Иерусалима мусульманами и сравнивая ее с ужасами, которые сопровождали взятие Иерусалима западными крестоносцами,—должно благоговеть перед кроткою доброде­телью аравитян и великого Омара. Он кончил жизнь свою под кинжалом убийцы персиянина Лулу, который таким образом отмстил за покорение Персии и за гибель Саса-нидской династии; но до самой смерти Омар сохранил смирение и простоту своей молодости. Почти в последний год своего царствования, на дороге в Мекку, переезжая Даг-Хияйскую долину, остановил он верблюда, обратился к своим товарищам и, рассказав, как он в молодости пас стада строгого отца своего Хоттаба, перенося частые вы­говоры и нередко побои, прибавил: «Вот теперь я калиф и владетель многих народов, но помню с удовольствием свои молодые годы и сказал бы, что та жизнь была лучше теперешней, если бы Бог не открыл мне Своего закона и не поставил бы хранителем Его на земле». Таковы же были добродетели и многих из его современников. Абд-Эль-Рахман, который с ним вместе охранял сон странника на улице Медины, отказался  от престола, несмотря на избрание почти единогласное, страшась тяжкой ответствненности, лежащей на народных властителях, и покорился безропотно калифам, менее его достойным этого высокого сана. Али,  зять Магометов,  воин  всегда победоносный, ревностный и счастливый распространитель магометанст­ва, любимый предмет песен и повестей восточных, пред­ставляет один из самых прекрасных и поэтических харак­теров в истории: соединение душевного благородства, кро­тости и религиозного восторга с блистательнейшим му­жеством и пламенною любовью к правде и добру. Подобны ему  были   и  дети  его,   несчастные жертвы  внутренних раздоров и междоусобий. Так, старший сын его, Гассан, три раза раздавал все свое имущество, не оставляя себе ничего, кроме простого платья  и обуви, отступился от прав своих на калифат, чтобы не быть причиною слишком великого кровопролития, и умирая (кажется, вследствие отравления), просил брата не отыскивать отравителя и не мстить ему, говоря, что «жизнь земная не стоит сожале­ния, а правда Божия достаточно мстит преступникам за гробом». Другой сын, Хозаин, будучи призван на престол калифов, на который он имел законные права, и потом, оставлен войском своим, предпочел верную смерть бегст­ву; и все другие братья Хозаина и племянники решились вместе с ним скорее встретить смерть, чем посрамить род Алия и отстать от своего законного повелителя. С ними погиб прямой род Алиев, оставив по себе память блиста­тельных добродетелей, не  помраченных  ни  одним про­ступком.Но и в доме Оммиядов, потомков хитрого Моавии, явился калиф, которого жизнь внушает невольное удив­ление,— это был Омар II-й.

Омар II-й был сын Абд-Эль-Азиса и племянник ка­лифа Абд-Эль-Малека, а по матери родной внук Омара 1-го. До восшествия на престол жил он в уединении, занимался изучением религии и ее толкователей, но не чуждался и других наук. Калиф Солиман назначил его своим преемником в 717 году после Р. X. не потому только, что Омар оставался старшим из Оммиядов, но и потому, что умирающий калиф считал детей своих совер­шенно безопасными под опекою мужа благородного и правдивого. И действительно таковым был Омар П-й. Более двух лет был он на престоле, более двух лет правил народами и владел сокровищами всей Северной Африки и Юго-Западной Азии, но сохранял и тут привычки и образ жизни своей прежней пустыни. Ежедневный расход его никогда не превышал 4-х диргемов, и когда его при­ближенные попрекали ему в скупости и напоминали о богатых данях, которые получал он с своего бесконечного государства, он говаривал: «Бог поставил меня Своим казнохранителем для того, чтобы нищий и убогий не терпели голода и нужды, а не для того, чтобы я роско­шествовал и наслаждался». Одежда его состояла из одного простого платья, которого он никогда не переменял; по­стель его была пальмовая рогожа, одеяло — грубая бумаж­ная ткань, подушка — свернутая кожа, прислуга — жена, которую он любил, отвергая или презирая многоженство. Едва взошел он на престол, к нему явились христиане дамаскские с просьбою. Калиф Валид нарушил условие, па котором сдался Дамаск, и обратил церковь Св. Иоанна в мечеть. Христиане жаловались на это нарушение и требовали возвращения церкви. Омар предложил им 40 т. червонцев за строение, но они отказались от денег и требовали возвращения церкви, и калиф исполнил их требование. Магометане роптали. Омар узнал об ропоте их, но не изменил решения и, объявив народу, собранному в мечети, причины своего приговора, прибавил: «Вы жа­леете о мечети, которую я отдал христианам; но знайте, что просьба их была справедлива и что перед судом Божиим угоднее сохранение правды, чем приобретение храма». Вскоре, однако же, ученые мусульманские подняли спор против калифова приговора и стали доказывать, что условие, обеспечивающее церкви христианские, относи­лось только к той половине города, которая сдалась Абу-Обейде, а не к той, которая была взята Каледом. Омар созвал христиан, показал им двусмысленность прежнего договора и возможность нового спора и предложил им заключение нового договора, вполне обеспечивающего все церкви и монастыри христианские как в Дамаске, так и вокруг стен его, с тем, однако, чтобы они уступили ту церковь, о которой уже происходит спор. Христиане по­няли высокое правосудие и кротость калифа и с радостию согласились на его предложение. Когда основатель дина­стии  Оммиядов, Моавия,  восторжествовал  над  своими соперниками, он прибавил к торжественной всенародной молитве мусульман слова, заключающие проклятие на дом Алия. Эти слова отменил Омар Н-й, заменивши их сле­дующим  стихом из Корана:  «Бог велит нам помогать ближнему; Бог любит правду и милостыню, ненавидит неправду и злобу и мстит за преступление». Нередко даже сознавался он в законности прав дома Алиева на калифат и признавал своего предка более похитителем, чем закон­ным владетелем престола; за всем тем, при нем ни Алиды, ни   родственники  их,  Аббасиды,  не  восставали  против праведного Омияда. Все повиновались ему без ропота, и нравственное превосходство государя внушало подданным покорность и любовь. Даже впоследствии, когда пал дом Моавии и потомки Аббаса взошли на престол, победители не забыли благодарности своей, и поэт Музавий, предавая проклятию род Оммиядов, исключил Омара из проклятия и говорил: «Если бы могли мои глаза плакать о потомках Оммояха, о тебе бы они плакали, о, сын Абд-Эль-Азиса, о тебе,  снявшем с  нас  проклятие и  позор». Мирно и спокойно  было  царствие  Омара,  но  оно  продержалось недолго: отрава, данная ему родственниками, жаждавшими престола, сократила его дни. Когда он почувствовал опас­ность, он притворился, что не верит отравлению и запре­тил  искать виновных, чтобы не быть в необходимости наказать их. От пособий врачебных он отказался, говоря: «Если бы мне стоило только за ухом почесать, чтобы продлить жизнь свою, я бы этого не сделал. Разве не благ Господь и не отрадно отходить к Нему?» Так кончил жизнь свою Омар II -й, после почти трехлетнего царствования. Лицо  замечательное  по своей  нравственной  высоте,  но вполне принадлежащее первой эпохе магометанства, как видно из жизни Омара I -го, Алия и его детей.

Такими-то явлениями объясняются блистательные торжества и успехи магометан.

* * *

Безнравственная свирепость Персии выражалась ее правителями Сасанидами; но мир христианский представ­лял зрелище едва ли не грустнее самого язычества. Лукавство, лицемерие, корыстолюбие и безграничный про­извол, не знающий правды, бесчестили престол Византии от Ираклия, современника Магометова, до императоров-иконоборцев, современников падения Оммиядов. Ланго­барды итальянские привили порок Византии к диким порокам своих кровожадных предков и (за весьма немно­гими исключениями) были чужды всяких бескорыстных побуждений. Цари вест-готфские на шатком престоле, беспрестанно потрясаемом личными страстями воинст­венной аристократии и тайными происками честолюби­вого духовенства, думали только о личных своих выгодах и покупали вечно обманчивую надежду правильного пре­столонаследия, потворствуя злым страстям своей разврат­ной дружины и кровожадного духовенства, Там зажигались костры для еретиков, утверждались бездушные законы против евреев, возникла первая инквизиция, достойная предшественница инквизиции Филиппа II-го, и имя хри­стианское бесчестилось жизнию, которою могли бы по­стыдиться и язычники. Ленивый разврат сидел на пре­столе франков Меровингов, утративших и власть, и цар­ское значение и сохранивших только имя царей да пороки. Кровожадный и корыстолюбивый разврат предводитель­ствовал войском франков в лице маиор-домов, Эброинов, Регинфридов и их соперников, Пипинов и Карлов, осно­вателей Карловингской династии. Лукавство, сребролюбие и своекорыстные расчеты бесчестили папский престол. Таков был мир, современный Оммиядам. Но во всяком народе властители, которые одни заметны для истории, служат только выражением внутренней жизни народной. Исключения из этого правила очень редки, едва ли даже и возможны. Пороки, которые бесчестили в то время владык Византии, Италии, Франции и Гишпании, были также пороками их подданных. Добродетели Оммиядов принадлежали всей дружине первых магометан, или, по крайней мере, не могли быть в ней редкими явлениями, и победа не могла изменять воинству, которого востор­женное мужество и пламенная любовь к своему верованию соединялись с тем бескорыстием, с тем отсутствием лич­ных страстей и с тем равнодушием к земной жизни, которыми отличались Омары и Алии. Народы покорялись охотно или, по крайней мере, сопротивлялись слабо не­приятелям, соединяющим в такой высокой степени ува­жение к правде с кротостию нрава и верностию данному слову. Мусульмане торжествовали, потому что заслужили свое торжество. При преемниках Оммиядов, Аббасидах, аравитяне достигли высокой степени просвещения. Науки процветали под их державой, тогда как вся Европа была погружена во мрак невежества, за исключением Византии, мало-помалу замиравшей, но еще хранившей завет эл­линской науки. От берегов Инда и снежных вершин Гиммалая до Средиземного моря бесчисленное множество школ было рассеяно по городам и даже по селам, связы­ваясь между собою живым и беспрестанным разменом мысли и знания; множество учебных заведений распро­страняло науку в областях, которым она не была известна ни в прежние, при в последующие столетия, в области пустынных туркменцев за Аральским морем и в области пустынных берберов на северо-западе Африки. Наука ара­витян была высшею наукою между всеми современными народами, и лучшим доказательством этой истины служит то, что уроженец Хаварезма, Эбисина (известный под именем Авицены), который явился Европе как чудо муд­рости и знания, удалился из Газны потому только, что не мог выдержать соперничества со многими из своих соотечественников, превосходящих его во всех отраслях паук. Кроткий дух аравитян-завоевателей распространял свою веру и свое просвещение, не подавляя собою духа побежденных народов, но пробуждая их к новой умствен­ной деятельности. Так, под их державою развивалась и процветала поэзия Персии, и даже дикие берберы создали себе письменность и начало исторической словесности. В этом отношении, как почти во всех других, аравитяне-ма­гометане стояли несравненно выше германцев-христиан, создавших жизнь Западной Европы. Нет сомнения, что время Аббасидов было уже временем упадка, ибо блеск просвещения заменил собою нравственную высоту, точно так же как и упадок Рима начался тогда, когда наука императорской эпохи заменила древние добродетели ре­спублики. За всем тем, даже и при Аббасидах аравитяне были еще первым народом мира.

При разборе этого исторического явления невольно представляется следующий вопрос: почему же Восток ут­ратил свое превосходство, и почему первенство перешло впоследствии так бесспорно, так решительно к народам Европы? Такое великое явление не могло быть случайным.

Разница судеб происходила от разницы в вере. Маго­метанство происходило от того самого начала, от которого шел и закон Моисеев. Потомки Авраама по Исааку со­ставили народ еврейский и сохранили предания отцов своих в чистоте. Потомки Авраама по Измаилу посели­лись в Аравии и сохранили то же самое предание, с примесью некоторых заблуждений и ложных учений. Пре­дание рода Измаилова составило основу закона Магоме­това, но к этому преданию примешалось многое из учения евреев, владевших в V-м веке независимым царством в Аравии и обративших многие племена аравитян к закону Моисееву; многое примешалось и из христианства, вве­денного в Аравию абиссинскими царями, завоевавшими в VI-м веке южную часть Аравийского полуострова. Из таких стихий было составлено учение Магометово. Оно содержало в себе многие истины, ибо происходило отчасти из чистых источников предания, но, как произвольное дело человеческое, оно содержало в себе многие ложные учения и несовершенства в нравственных требованиях. Аравитяне приняли новый закон, к которому они были уже приготовлены своими собственными преданиями, с теплою любовью и неограниченною верою. Они воплотили его вполне в своей жизни частной и общественной, но тут уже заключалась причина упадка. Закон, изобретенный человеком, был вполне доступен человеку, и многие из мусульман могли исполнить все требования своего учения, а иные, как напр., Омар II-й, отвергавший многоженство, дозволенное магометанством, стали выше своего закона. Предел, предписанный верою, был достигнут и даже пе­рейден, дело магометанства было совершено, дальнейшее развитие сделалось невозможным, и упадок был необхо­димостию: ибо народы, так же как человек, не могут оставаться неподвижными. Они падают как скоро пере­стают возвышаться.

Не такова была судьба народов христианских. Правда, германцы, уже развращенные влиянием Рима еще прежде, чем вышли из своих лесистых пустынь, развратились еще более, завоевав роскошные области Западной Римской империи. Правда, они приняли христианство от побеж­денных народов без сознания о его высоком значении, без любви и почти без веры, и оттого-то в VII и VIII-м веках по Р. X. христианские народы Запада были бесспор­но ниже мусульманских народов Востока во всех отноше­ниях. Но христианство, раз принятое, должно было при­нести и принесло свои плоды. Так как оно заключает в себе всю божественную истину и все совершенство духов­ное и нравственное, так как ни человек, ни общество, ни народ не могут ни воплотить его вполне в себе, ни даже достигнуть хотя бы приблизительно до пределов беско­нечных требований его: оно заключало в себе причину бесконечного и неограниченного усовершенствования. Чем более совершенствуется человек, тем далее впереди видит он цель, поставленную христианством, тем яснее слышит голос христианства, зовущего его вперед и вперед по пути духовного совершенства. Что является в каждом человеке, то явилось и в народах. Приняв веру Христову, они должны были подчиниться ее требованиям и стремиться к воплощению веры своей и своей частной и общественной жизни. Эту задачу старались они и стараются до сих пор