СИНОНИМЫ И МЕТАФОРЫ В ПЕРВОБЫТНЫХ ЯЗЫКАХ

А.С. Хомяков. РАБОТЫ ПО ФИЛОСОФИИ

Всматриваясь в любой язык, мы замечаем в нем мно­жество синонимов: бедное богатство, которого ничто не оправдывает. Априористы, всегда готовые на решение вся­кого вопроса, догадались, что ход ума человеческого в первобытных общинах не должен был допускать разно­звучных имен для одного и того же предмета. Это мнение довольно вероятно; но от него развилось другое, совершенно бессмысленное, хотя и имеет многих защитников, именно что всякий синоним есть плод смешения наречий. Самое легкое изучение языков современных и слов, ро­дившихся и погибших уже на памяти человеческой, дол­жно избавить нас от такого заблуждения. Когда какой бы то ни было предмет обращает на себя исключительное внимание и изучение, все мелкие оттенки его получают особенные имена, понятные и ясные для всех. Если в жизни народа или в направлении мысли произойдет перемена, тонкие различия, замеченные предками, сделаются непонят­ными для потомков, и явится множество синонимов на мучение книжникам и на радость стихотворцам.

Несчастный перелом в жизни русских, расторгая или, по крайней мере, ослабляя узы древнего семейства, почти изгладил из памяти наших современников тонкие разли­чия родственных отношений, которые были так богато развиты чисто семейною жизнию старых славян. Мы надеемся, что невежество наше пройдет вместе с его при­чиною, с жалким поклонением одностороннему просве­щению и мелкому быту западных народов, но должны признаться, что к стыду нашему большая часть так на­зываемого образованного класса не умеет различить снохи от невестки или даже деверя от зятя, хотя все эти слова принадлежат языку первобытному и многие даже состав­лены по закону славянской личности. То же самое, что происходит в наше время, происходило от начала веков, и самое первое человеческое наречие должно было пред­ставлять множество синонимов, хотя и не столько, сколько его искаженные отрасли. Так, например, мы видим в славянском языке, что с самого раннего возраста в нем жили два слова, означающие рождение, теперь забытые: су и род (санскр. су, родить, руди, происходить). От обоих слов возникли и разрослись бесчисленные отрасли: сын, сноха, народ, порода и проч.; из них же развились и два синонима, некогда различавшиеся смыслом, но теперь однозначащие в разных славянских наречиях: сук и рожен и роженец. Слова сук не должно сводить с санскр. сакха, ветвь, которое осталось в сл<ав.> соха, раздвижной ко­рень. Таким образом возникают синонимы из самой жиз­ни народного языка или наречия.

Впрочем, изо всех причин, способствовавших к унич­тожению всякого сходства между наречиями, более всех должна была действовать склонность юношеских народов выражать предметы метафорою или словом описатель­ным. Теперь еще аравитянин в своих импровизированных песнях или в живой восторженной речи охотно пропускает существительное имя и просто выражает предмет прила­гательным словом. К метафорам должны были присоединиться имена местностей, с которыми была связана идея отличия или превосходства.

Едва ли не эта причина множества разных названий коня в санскритском языке, и, несмотря на то, что санскри­тологи придумали корни для слов асва и турага, нельзя не вспомнить, что Индия бедна лошадьми и что в асва слышно имя азов, а в турага имя их северных соседей туранцев. Заметим, что филологи вообще слишком много придают важности отдельным буквам и требуют от них излишней неприкосновенности. Хотя в слове асва с, или скорее детское картавое ш, разнится от з в слове аз, не должно отвергать возможность этимологии, основываясь на одной этой при­мете. Во многих языках с принимает звук ш при иных условиях (напр., в немецком) или колеблется между звуком с, ц и к (как в латинском кастус и инцестус); в самом же санскритском множество синонимов разнятся только звука­ми ш и с (или з), то есть не разнятся вовсе: напр., прозвище сри, данное женскому человекообразному началу в мифоло­гии (Лакшми) есть, бесспорно, не что иное, как стри, жена. В этом убедится всякий, сколько-нибудь изучивший харак­тер разных религиозных систем в Индии. Впрочем, слово турага напоминает также и название таврос и тур и, может быть, относится к прежде замеченным нами переходам видовых и родовых имен. Не нужно искать примеров тому, как прилагательные, взятые из местностей, вытеснили ма­ло-помалу настоящие имена животных; многие довольно известны, но один, еще не замеченный, особенно важен в смысле историческом. Это имя русак. Оно, бесспорно, не происходит от цвета шерсти, нисколько не похожей на русую, и доказывает, что северные русские долго называли Русью только южную сторону*: ибо, как известно, северный заяц — беляк, и русаков мало в дремучих лесах нашей Нов­городской колыбели. Но, как мы сказали, метафора более всего изменила словесный состав языков. Напр., есть жи­вотное, которое почти во всех наречиях утратило свое ко­ренное имя и получило прозвище от своего крика. Это петух, певень или петел, которого имя было в старину кур или, судя по женской форме кокша или кокошь,— кок, странным образом отзывающийся во французском языке, вероятно, из древнегаллийского, по-гр. αλέκτωρ (пробудитель), в си­бирских наречиях тауш (голос), по-лат. gallus (то же голос, garrulus), и так далее. Славянские наречия также дали вообще прозвище «медведь» или ведмедь животному, лакомому до лесного меда, и таким образом невозможно уже узнать старого названия и заметить в нем тождество с другими языками иранскими, хотя самое прозвище составлено из слов, принадлежащих к общему достоянию, именно санскр. вид (знать) и санскр. мадгу (мед), из которого, вероятно, также составились санскр. мад, быть пьяным, и кельтское med, бешеный, по известному свойству старых медов (за­метим, что латинское мадера, санскр. мад, жидкость, исте­кающая из висков слона, происходят, вероятно, от другого корня, пот, общего для идеи жидкости и перешедшего в носовой звук). Кажется, можно утвердительно сказать, что некогда славяне давали медведю то же имя, которое со­хранилось в немецком языке, bar, и что это слово было родовым для многих плотоядных. Оттого до сих пор лого­вище медведя называется берлога; оттого имя бар-сук (как будто медвежонок) и бир-юк или бер-юк (волк в иных частях России, а в других медведь по поговорке: бирюк-те наню­хайся). Точно так же мы уже заметили, что сорока есть только иносказательное название (нарядная) и что, по всей вероятности, сорока называлась в старину пега, хотя нельзя утвердительно сказать, чтобы и имя пега не было иноска­зательным прозвищем, значащим «разноцветный». Древнее значение этого слова в греческом Пήγασος (бесспорно, дву­цветный: конь Персея принадлежит, как и сам Персей, к высоким символам древней веры Ирана и к эмблемам светло-мрачного мира). Славяне, как видно, чище сохранили первобытный звук. В лебеде можно подозревать простую перестановку букв слова белый, в нем. adler (орел), кажется, ясно понятие о благородном; в schwan (лебедь) видно преж­нее свэтан (санскр. свэта, белый); в греч. Ίππος , соответ­ствующем по закону придыхания адигейскому и абазинско­му шибс, отзывается, вероятно, утраченный корень шиб (славянск. шибкий, быстрый). Последнее предположение ка­жется довольно смелым, но догадка, что слово конь было коренным именем для лошади, подтверждается разительным сходством имен греч. кентавров с конскими телами и ин­дейских киннара с конскими головами. Созвучие двух пер­вых слогов не случайно, а объяснение киннара от ким и пара (что за люди!) точно так же нелепо, как и вывод кувера от что за тело? или от дурнотелый. Остается предположить, что слово кен, кин, так же как слав. конь, означало лошадь, или что оба народа славянские (жители земли пригиммалайской, т.е. Бактрии) и гор Фракийских были и называли себя конниками. Совпадение слов конь (лошадь) и кельт­ского куан, гр. κίων, лат. canis (собаки) и прочие подобные довольно странно: быть может, оно только случайное, а вероятнее, все эти слова суть видовые прозвища с утра­ченным началом, равно приличным лошади и собаке (как, напр., в новейших системах domesticus ( Домашние животные (лат. ).). Те же примеры метафоры, которые мы видели в именах животных, легко бы проследить и в названии всех других предметов. Так, санскр. слово сила, означающее свойство или крепость духа, сохранившееся в славянском языке отчасти в зна­чении смысла (не та сила, не тот смысл), но принявшее, однако же, более уже значение крепости телесной, дало начало латинск. silex (кремень), и между тем как общее родовое кость принимало в латинском видовой смысл ребра (costa), самое слово ребро (нем.Ribbе) принято было иносказательно за эмблему и за выражение силы (robur) и вторичным иносказанием за название горного дуба. Другие же названия дуба происходили или от съедомый (aesculus), или от господень (guercus, вспомним гр. κύριο ). Название молнии почти везде представляет доказательство описательного характера: герм. Blitz (от блеск), так же как сл<ав.> блескавица, русск. молния (отмол-оть, сокрушать, общего латинскому, скандинавскому, немецкому и дру­гим); гр. αστραπή (от αστήρ, блеск), лат. fulmen (от fulgere), сл<ав.> пылмя, или полмя, или пламя, лат. flamma и проч., так что невозможно узнать первобытную форму, некогда общую всем иранцам. Гораздо легче отыскать древнее название для неба. Оно сохранилось у славянских народов, отчасти у брахманов и кельтов, но у других оно уступило иносказаниям: напр., в греческом языке ουρανός — от сл<ав.> уру, великий, нем. иг, древний, гр. ούρος в ионий­ском наречии, гора, в немецком himmel (как мы видели от гимле-рай, сл<ав.> земля), в латинском coelum (веро­ятно, от одного корня с кайласа)*, может быть, сл<ав.> коло, круг или от чела, высшая точка, предел), вытеснили первобытное иранское имя небо и ограничили его значе­ние частными небесными явлениями. Все эти изменения в круге иранского слова не принадлежат к глубокой древ­ности; родство наречий и тождество коренного языка ясны и бесспорны, но когда взгляд филолога обнимет все на­речия человеческие, тогда придется те же самые приемы критические перенести в отдаленные века, и полная жизнь человечества представится ясною, понятною для всего просвещенного мира.