ЧЕМ ПРАВОСЛАВИЕ ХУЖЕ ПРОТЕСТАНТИЗМА?

Парадокс состоит в том, что практически все обвинения, ко­торые протестанты высказывают в адрес Православия, примени­мы к ним самим.

Например, протестанты обвиняют православных в том, что мы слишком мало проповедуем. Но протестантская миссия не знает успехов, подобных тем, что знала миссия православная. Насколько мне известно, при всем их миссионерском энтузиазме протестантам не удалось присоединить к христианскому миру ни одного народа сверх тех, что были обращены еще православными и католическими миссионерами. Те народы и те страны, что и поныне считаются христианскими, были таковыми еще до Люте­ра. За последние столетия протестантам удалось несколько наро­дов оторвать от католичества (но вновь повторю: эти народы стали христианскими усилиями еще до-протестантских миссио­неров). Протестантам (впрочем, в мере, вполне сопоставимой, а иногда уступающей католикам и православным) удалось создать довольно большие общины во многих ранее языческих странах. Но обратить целиком какую-либо страну ко Христу они не смог­ли. Успехов, подобных миссии Кирилла и Мефодия или подвигу равноапостольной Нины, просветительницы Грузии, протестанты не знают.

Сегодня православные мало используют свой собственный опыт. Но этот опыт — есть. Чтобы стать миссионером, не обяза­тельно уходить из православия в протестантизм. Более того, если поставить вопрос о миссионерстве в богословскую перспективу, если задуматься над тем, в какой из конфессий потенциально богаче миссионерские и "поучающие" возможности, то окажется, что именно в православии.

Протестантизм избрал одну форму проповеди: проповедь че­рез речь, призыв, рассказ. Православие, признавая и практикуя такую же словесную проповедь, умеет еще, например, проповедо­вать в красках. Каково имя самого великого русского христиан­ского проповедника XX века? Кто привел более всего сердец ко Христу? Кто в самые мрачные годы госатеизма вновь и вновь будоражил души тысяч людей и поворачивал их лицом к Еван­гелию? Нет, это не отец Александр Мень, не митрополит Нико­лай Ярушевич и не митрополит Антоний Сурожский. Ясно, что это и не Билли Грэм. Это — Андрей Рублев. Его иконы, как и "черные доски" других древних иконописцев своими поразитель­ными глазами тревожили души, не давали им окончательно по­тонуть в потоках атеистических издевок над Евангелием и Рос­сией. Эмпирически, фактически, тысячами и тысячами судеб до­казано, что икона может быть проповедью. Почему же протес­танты, озабоченные проповедью, не используют этот способ об­ращения к людям?

А сколько случаев, когда человек, которого не могли убедить самые умные и искусные проповедники, покаянно изменялся просто от стояния рядом с батюшкой, от одного его слова, от те­пла и глубины его глаз?!¹³² Не только словами можно свидетель­ствовать о Христе. В человеке может быть накоплено столько сердечного света, что через его добро и доброту люди будут узна­вать Небесного Отца (см. Мф. 5, 16): "Вот присутствие-то этого осязаемого, очевидного дара свыше, то есть сверхобыкновенного человеческого, и подняло вокруг Иоанна Кронштадтского неопи­суемое волнение: люди потянулись к нему не за помощью себе, не по слабости своей, не среди своего страдания, — они потяну­лись к нему как к живому свидетельству небесных сил, как к живому знаку того, что Небеса живы, божественны и благодат­ны"¹³³.

По замечанию А. Бергсона, "святые всего лишь существуют, но их существование есть призыв"¹³⁴. Вот пример такого призыва из жизни Франциска Ассизского. Однажды Франциск сказал послушнику: "Пойдем в город на проповедь". Они пошли и всю дорогу тихо беседовали между собой о духовных предметах. Прошли весь город, повернули назад и так дошли до самого мо­настыря. Молодой брат в удивлении спросил: "Отец, а когда же мы будем проповедовать?" Но Франциск сказал: "Разве ты не заметил, что мы все время проповедовали? Мы шли благопри­стойно, беседовали о достойнейших предметах, встречавшиеся смотрели на нас и получали мир и успокоение. Ведь проповедь заключается не только в словах, но и в самом поведении".

Монастыри, отделенные стенами от мира — разве не пропо­ведь миру? Сколько людей делало шаг от экскурсии к паломни­честву при посещении русских монастырей? Ехали в "государст­венный музей-заповедник", а приезжали в Свято-Троице-Сергиеву Лавру и с удивлением обнаруживали, что христианином можно быть и сегодня. Разве не проповедь Христа — колоколь­ный звон?¹³⁵. Разве не проповедует Христа православный храм — даже со спиленным крестом? Разве не напоминает о Христе священник, идущий по городу в рясе? Разве не проповедуют воскресение Христово старые православные кладбища? В конце концов даже детские крестины и отпевания родителей-стариков, осуждаемые протестантской догматикой, не являются ли для многих первым соприкосновением с миром христиан и первой молитвой ко Христу? У Владимира Зелинского есть свидетель­ство о проповеди Богослужением: "Чаще всего просветительскую функцию у нас выполняет только богослужение, сам распев, мо­литвенный строй или теплота, им излучаемая... В православную Церковь никто не зовет, туда приходят сами"¹³⁶.

Православная традиция проповеди на деле не скуднее про­тестантской, она предоставляет даже более богатые возможности для миссионерства, чем протестантская. А то, что мы плохо пользуемся этими возможностями — это грех наш, но не Право­славия. "Беспечная, вялая воля, сердце, чуждое живой пастыр­ской ревности, ум поверхностный и ленивый стараются увидеть во всех, более или менее настойчивых призывах к возможно дея­тельному и напряженному благовестничеству что-то 'навеянное со стороны' и 'чуждое нашим древним устоям', 'знаете, — говорят, — здесь немножко пахнет западом...'. Здесь пахнет западом?! За­падом?! Так это 'запад' говорит, что благовествование — необхо­димая обязанность наша, что при отсутствии настоящей поста­новки церковного проповедничества у нас заглохнет религиозная жизнь в народе? Что без серьезного оглашения паствы наше бо­жественно-прекрасное богослужение останется втуне, непоня­тым, непережитым, а св. таинства помечутся, как бисер под ноги свиней? Так это, спрашиваю, 'запад'? — Что же тогда разуметь под 'востоком', какую постановку пастырствования? Скажите. Нет, нет, господа незваные защитники 'востока', не клевещите на православие, не навязывайте ему языческое отношение к народу в вопросах боговедения, не возводите свою беспечность и свою мягкую головную подушку в догму православной пастырской практики. Не спорю, это, может быть, соответствует вашему тем­пераменту и вашему распорядку жития, но зато страшно проти­воречит существу православно-церковной педагогики... Никогда не забывайте, что с тех пор, как царь-колокол упал и перестал звонить, он обратился в простую историческую древность-диковинку.... Устав, как известно, на одном всенощном бдении указывает до 7 случаев, когда надо обращаться к народу с тем или другим поучением", — писал еще перед революцией священ­ник-миссионер¹³⁷.

Еще протестанты видят недостаток православия в том, что православные несколько обесценили Евангелие тем, что в творе­ниях Святых Отцов и в соборных деяниях видят как бы про­должающееся откровение Божие. Для спасения довольно Еван­гелия, а если кто-то прибавит или отнимет от него хоть слово — смертно согрешит. Исследование Евангелия — единственный способ разрешения богословских вопросов. Да, православие дей­ствительно считает, что Бог не перестал открывать людям Свою волю после того, как последний апостол поставил последнюю точку в своей книге. Да, хотя и нельзя говорить о Боговдохно­венности книг Отцов, но Богопросвещенность святоотеческих страниц мы все же ощущаем. Через созвучие Евангелию мы ус­танавливаем — от себя ли нечто написал Святой отец или же его подвигал Тот же Дух, что действовал в апостолах. Но разве про­тестантизм не строит свое собственное "предание"? Разве книги Елены Уайт с ее тысячами вполне спиритических видений (весьма похожих на голоса Елены Блаватской и Елены Рерих) не воспринимаются адвентистами как фундамент их веры, как обязательная и авторитетная вероучительная литература?¹³⁸.  И

разве сам протестантизм родился просто из исследования Писа­ния, а не из некоего мистического опыта? Слово Лютеру: "Как часто трепетало мое сердце, как часто я мучился и делал себе единственное весьма сильное возражение моих противников: ты один что ли мудр, а все другие заблуждались столь долгое вре­мя? А что если ты заблуждаешься и вводишь в заблуждение стольких людей, которые все будут осуждены в муку вечную? И это продолжалось до тех пор, пока И. Христос не укрепил меня некиим Словом своим и утвердил меня настолько, что сердце мое не трепещет уже, но презирает эти возражения папистов"¹³⁹. Так что и религиозная жизнь протестантов не сводится лишь к изучению Библии.

Говорят, что православие со своей "соборностью" гасит инди­видуальную религиозную инициативу, не позволяет человеку предстоять Богу один на один. На деле нетрудно заметить, что протестантская община в гораздо большей степени контролирует жизнь своих членов. Православный прихожанин скорее может пожаловаться на свою заброшенность, на то, что никто им не ин­тересуется, что его не ведут по пути спасения. А стоит протес­танту пропустить одно собрание — и на следующее утро пойдет уже серия звонков от "братьев и сестер": почему не был?

Говорят, что православие и католичество "дорогие" религии, а протестантизм — "дешевле". Аргумент, конечно, не богословский, но все равно ложный. Православные храмы держатся на свобод­ных пожертвованиях людей и на платах за разовые требы. При­чем те требы, при совершении которых дается плата в достаточ­но значимой сумме, совершаются человеком по одному разу в жизни: крестины, венчание, отпевание. Таинства же, к которым чаще всего прибегает православный христианин — исповедь и причастие — совершаются бесплатно. И разве что поминальная записка с просфорой и свеча оставляют еле заметный след в ко­шельке. В большинстве же протестантских общин существуют жестко определенные ежемесячные сборы — "церковная десяти­на". Нередко "десятина" понимается буквально — как требование передачи 10 процентов всех доходов в распоряжение пасторов. В ряде протестантских стран введен "церковный налог", который собирает государство (например, Германия и Скандинавские страны). Так что для обычного прихожанина быть православным менее "накладно", чем быть протестантом.

Еще говорят, что православные сами не молятся Богу: за них вычитывает молитвы священник, который и является посредни­ком между Богом и прихожанами, в то время как в протестан­тизме каждый молится сам от себя. Если речь идет о молитвен­ных собраниях, а не о домашних и частных молитвах (где любой человек молится, конечно, вполне самостоятельно), то все вы­глядит ровно наоборот.

Священники и чтецы в православных храмах сознательно читают молитвы бесстрастно, без эмоций — на одной ноте. Всем известна присказка "Читай не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой". Так вот, пономари так читают не пото­му, что им надоело сотый раз читать одни и те же молитвы, а потому, что их специально учат читать именно так — нараспев (то есть без "расстановки"), бесстрастно (то есть без "чувства") и без подчеркнутой назидательности (то есть без "толка").

Дело в том, что в храм приходят разные люди, с разными нуждами и чувствами. Церковные молитвы (и прежде всего — библейские Псалмы) содержат в себе всю палитру человеческих чувств — от гнева до умиления, от славословия до покаяния. Каждое богослужение несет в себе и радостные, и скорб­ные слова. Одновременно и равно глубоко прочувствовать все их практически невозможно. Поэтому человек, пришедший в храм с радостью — будет соразмерять движения своего молящего­ся сердца с радостными и благодарственными словами службы. Тот же, в чьем сердце в этот час слышнее звучит покаянный вздох - будет в сердце своем слагать те слова покаяния, которые также рассыпаны по всей службе. Так вот, если пономарь будет читать "с выражением" - он будет подчеркивать в молитвах именно те места, которые лучше соответствуют его сиюминутно­му состоянию, а оно может отнюдь не совпадать с молитвенным настроем всех остальных прихожан. Ему сегодня грустно - и он будет наскоро проглатывать радостные восклицания и акценти­ровать покаянные. Ему стало веселее — и вот уже покаянная боль не доносится им до прихожан. Выделение любой из тем в симфонии богослужения неизбежно приведет к тому, что кто-то из пришедших окажется лишним в этот день. Он пришел с покаянным сокрушением - а ему навязывают только "Аллилуйю". Представьте, что было бы, если бы Шестопсалмие псаломщик начал читать "с выражением"! Остальным молиться было бы уже нельзя — настроения и предпочтения чтеца были бы навязаны всем. Монотонное чтение пономаря, вошедшее в поговорку, за­щищает свободу молитвенного труда слушающих. Именно "чу­жие слова" оставляют гораздо больше свободы для собственного построения своей молитвы человеком, чем "импровизация". Во­обще же цель православного богослужения не в том, чтобы воз­буждать какие-то чувства, а в том, чтобы преображать их.

Ровное течение православной службы предполагает, что каж­дый вошедший сам выбирает для себя тот ряд образов, который ближе к его сегодняшним духовным нуждам. Из него не выдав­ливают слезу и не исторгают восторги. Он погружается в мед­ленно текущую реку смыслов и от слуха в сердце проводит те струйки, которые ему лично нужны сейчас. Правила православ­ной храмовой молитвы разрешают не вслушиваться в весь ход церковных чтений — если какая-то одна мысль встретилась сей­час с твоим сердечным чувством, можешь "отстать" от хода службы, остаться с этой именно мыслью наедине в своей молит­ве, а затем уже вернуться к общей молитве.

Напротив, на протестантском собрании идет постоянное эмо­циональное давление на слушателей. Тот, кто сейчас читает свою молитву, придыханиями, интонациями, жестами выдавливает именно ту эмоцию, которая ему кажется сейчас важнейшей. Всем приходится соучаствовать в чувствах пастора или произносителя данной молитвы.

В протестантском молитвенном доме, мне кажется, гораздо труднее осуществить желание, знакомое многим и многим людям — зайти на будничную службу на десять минут, незаметно и ти­хо постоять, собраться с мыслями, побыть в храме один на один с Богом, помолиться о своем и столь же незаметно уйти. Ровное и неброское течение будничной православной службы не мешает человеку обращаться прямо к Богу со своими думами. Чтение, пение, церковно-славянский речитатив создают общий настрой, а что именно в этом общем устремлении к Богу выскажет из сво­его сердца тот или иной человек — зависит только от него. Даже то, что язык наших служб не очень понятен — даже это может помочь рождению именно личной молитвы. Если я зашел в храм на пять минут, а то, что читает чтец, мне все равно непонятно — так я и буду молиться своими словами и о своем. А то, что здесь тише, чем на улице, и тише не только физически, но и духовно, поможет мне получше заглянуть в самого себя... А в протестант­ских храмах слишком громкие гимны, слишком громкие и на­стойчивые слова молитв, слишком императивные и самоуверен­ные проповеди. Есть минута тихой молитвы — но если ты пере­ступил порог не точно в эту минуту, то свою тишину будет со­хранить уже трудно. Молиться к Богу от себя и независимо от того, что происходит в собрании, здесь гораздо труднее.

Говорят, что православные молятся заученно по книжке, а протестанты — от сердца, своими словами. Но, как ни странно, именно "чужие слова" оставляют гораздо больше свободы для собственного построения человеком своей молитвы, чем "импро­визация". Каноническая молитва священника в храме охраняет молитвенный труд остальных. Священник может быть бестала­нен, неискренен, малодуховен. Но он говорит не свои слова! И потому все равно его речь и духовна, и талантлива! Он говорит слова, отфильтровавшиеся за тысячелетия. Такими же малопри­влекательными качествами может обладать и протестантский пастор. Его прихожане, однако, в этом случае обречены выслу­шивать его потуги "вдохновенной молитвы".

Православный "чин" делает священника малозаметным. Од­ной и той же интонацией, те же слова и те же мелодии выпевают священники самых разных духовных достоинств. Не на себе центрирует внимание православный священнослужитель. Не столько он ведет службу, сколько служба ведет его. Напротив, протестантский проповедник вынужден ставить самого себя в центр внимания. Он понуждается говорить с аффектацией, чрез­вычайно натянутым голосом, сильно жестикулируя, поворачива­ясь из стороны в сторону, повторяя на разные лады общие, всеми удотребляемые фразы.

Говорят, православный просто читает книжку, "вычитывает", а не молится. По моим наблюдениям, гораздо меньше молитвы в публичных молитвенных возвещениях протестантов. Присмот­ритесь к человеку, который громко молится в присутствии дру­гих людей. Он ведь думает не "к Богу" — а о том, как бы полу­чше сказать "про Бога". Он думает не столько о своих кровных духовных нуждах, а о том, как поэффектнее высказаться в при­сутствии своих собратьев. Ему некогда молиться — он "творит", мучительно рождает экспромт¹⁴⁰.

Вообще "все гонители традиционного обряда не замечают, что в действительности они вводят только... новый обряд. Так протестантизм, подняв дерзновенную руку на вековой и эстети­чески прекрасный католический обряд, только заменил его дру­гим, бедным и сухим, прозаичным обрядом, в пределах которого, однако, возможно быть старообрядцем нисколько не меньше, чем при самом пышном ритуале. Так наши сектанты божественную красоту православной литургики заменяют скучными и бездар­ными "псалмами", сухим протестантским обрядом"¹⁴¹.

Вот отчет о баптистском обряде крещения: "По окончании пения хора брат А. Н. Карпов предлагает собранию петь общим пением бодрый, радостный гимн № 306 из Сборника духовных песен, который верующие поют с особым духовным подъемом: "Я у брега погребенья, у могилы водяной, в жертву Богу без сомненья отдаюсь я всей душой. О, прими меня, Спаситель, в Церковь верную Свою; верю я, мой Искупитель, в Кровь про­литую Твою"... Часы пробили 7. Пресвитер-креститель подхо­дит к баптистерию, наполненному водой, и опускается в него по ступеням. Прежде, чем начать крещение, он в баптистерии, по грудь в воде, совершает мысленно краткую молитву, после чего под аккомпанемент хора, который исполняет гимн "Той чудной вести твердо верю я", к баптистерию один за другим подходят крещаемые... В течение всего акта крещения хор поет гимн "Той чудной вести твердо верю я", повторяя каждый ку­плет по нескольку раз, пока не были крещены все сорок чело­век. Крещение кончено. Поблагодарив Господа, брат А. Н. Кар­пов также ушел переодеваться. На кафедре в это время брат Я. И. Жидков, который предлагает спеть общим пением гимны № 113 и № 229 из Сборника духовных песен. После пения хора брат Я. И. Жидков предлагает спеть общим пением еще один гимн: "Как счастлив я" (Сборник, № 305), который верующие поют с большим подъемом. "По вере я в Него крещен, отверг­нув грех и плоти власть", с особенно радостным чувством поют эти слова только что крещенные. Во время пения происходит сбор добровольных пожертвований на нужды церкви: содержа­ние помещения, отопление, освещение, ремонт, приобретение вина для хлебопреломлений, издание журнала "Братский вест­ник", на различные командировки братьев и зарплату как слу­жителям церкви, так и другим сотрудникам, работающим в Мо­сковской общине и во ВСЕХБ"¹⁴². И что — это свободнее, глубже, человечнее, поэтичнее, чем православный обряд крещения?

По мнению протестантов, православные слишком почитают рукотворные, человеческие святыни, которые для них заслоняют Живого Бога. Но именно у протестантов обретается вера в тварь — для них Слово Божие и есть Библия. Логос воплотил­ся не столько во плоть Иисусову, сколько в строчки книги. Православный человек не скажет, что Бог живет в иконе или что Бог есть икона. Протестант готов это сказать о Библии. При разговоре с протестантами труднее всего им дается ответ на вопрос: что оставил Христос людям после Своего Вознесе­ния. Они настойчиво твердят — "Библию". Я пробую им пояс­нить, что Христос оставил нам Самого Себя, оставил Свой Дух в Теле Своей Церкви — но мои собеседники до последней воз­можности стоят на своем: книги, книги оставил нам Спаситель, по книгам мы будем жить, книгами руководствоваться, в книге для нас заключено Откровение Божие...

Еще протестанты обвиняют православных в обрядоверии, в исполнении действий, смысла которых прихожане не понима­ют. Но мы по крайней мере знаем, что смысл в наших таинст­вах и обрядах есть, и — насколько таинства допускают объяс­нения — стараемся изъяснять их народу. А вот протестанты со­вершают целый ряд действий, смысл которых им в принципе неясен. Например — хлебопреломление, рукоположение и кре­щение.

Эти действия как священные и необходимые в жизни Церк­ви предписаны авторитетом Писания. Но — зачем? Таинств у протестантов, согласно признанию их богословов, нет. Значит — есть просто символы, просто обряды. "Обрядом можно назвать внешний ритуал, установленный Христом для того, чтобы он со­вершался в Церкви как видимое знамение спасительной истины христианской веры. Ни в крещении, ни в Вечере Господней не наблюдается особых проявлений благодати"¹⁴³. По мнению бапти­стов (общины, которая само имя себя взяла от крещения!), "крещение считается не таинством, а обрядом, символизирую­щим посвящение (принятие человека) в члены церкви, омовение им грехов, обещание Богу доброй совести и послушание Ему"¹⁴⁴.

Но ведь если кто-то просто хочет обещать Богу свою со­весть — он это может сделать сам, у себя дома, без свидетелей: просто и в тишине обратившись ко Творцу. И даже в общест­венно-публичной сфере существует множество "обрядов, сим­волизирующих принятие" и множество способов принесения клятвы ("обещание совести"). Если крещение сводится к при­сяге, если "крещение есть наше публичное свидетельство пред людьми и пред Богом"¹⁴⁵, то чем же оно отличается от клятвы юного пионера: "Я, перед лицом моих товарищей, торжественно обещаю и клянусь беззаветно служить идеям Нового Завета..."? Разве что "товарищи" другие... Зачем крестить именно в воде? Почему вход в христианскую общину лежит именно через воды крещения? Зачем же рукополагать священников? Может, дос­таточно просто вручать им соответствующие удостоверения? Зачем причащать хлебом и вином? Зачем "вспоминать" о стра­даниях Христа с помощью продуктов питания?¹⁴⁶. Вспомнить о страданиях Христа можно, посмотрев видеофильм.

Протестант возмущенно возразит: "Но мы крестим, рукопо­лагаем и совершаем Вечерю потому, что так предписал Хри­стос!" — Но почему Христос предписал поступать именно так? Есть ли какое-то собственно мистическое значение у этих дей­ствий? Если вы совершаете их просто потому, что так вам предписали, и не можете объяснить для себя смысл совершае­мого вами — так именно вас и можно обвинить в самом что ни на есть фанатичном обрядоверии¹⁴⁷.

Есть, впрочем, у протестантов нечто, чему я искренне зави­дую. Это — их название, trade mark (англ. "торговая марка, фирменное название". — Ред.). Я тоже хотел бы называть себя "протестантом". Это очень красивое, мужественное слово, со­звучное современной моде на диссидентство. Но где же больше

протеста и бунта — в современном протестантизме или в со­временном православии? Любой человек замечает в правосла­вии (осуждая или восхищаясь) поразительное нежелание сги­баться под ветром современности и перестраиваться по требо­ваниям газет и мод. Православие и есть протест, сквозь два­дцать веков пронесший умение дерзить современности. Нельзя одновременно обвинять православие в коллаборационизме, в приспособленчестве, в обмирщенности и притом ругать его за неумение и нежелание модернизироваться. Я знаю, что среди тех священников и православных интеллигентов, которые от­стаивают церковно-славянский язык, многие ощущают в отри­цании русского языка именно эстетику протеста. Была своя красота в дореформенном католичестве. Была своя красота в том, что в конце XIX столетия, в век либерализма, католики приняли возмутительный догмат о папской непогрешимости. Именно тем, что он возмутителен, он и красив. Но сегодня они потеряли свое восхитительное упрямство, свою уверенность в том, что они стоят на скале Петра и на камне спасения — и стали менее интересны.

Чтобы защищать сегодня православие в России, нужно больше твердости и готовности терпеть оскорбления, клевету и нападки, чем для того, чтобы православие ругать. Чтобы при­нять, исполнить и применить к себе нормы церковно-право-славной жизни, веры и аскезы, нужно больше решимости, по­следовательности, я бы сказал — больше настойчивости и дис­циплинированности протеста, чем для того, чтобы бегать на "евангелические" посиделки и капустники в дома культуры. Я знаю образованнейших молодых людей, у которых естественная для юноши жажда протеста выражается в том, что они право­славный храм рассматривают как цитадель, осаждаемую духами века сего (духом их родителей). И толща вековых преданий, цемент канонов и камни догматов для них — крепостные стены, защищающие их от служения пошлости века. Кто сказал, что бунтовать против настоящего надо только во имя "светлого бу­дущего"? А во имя Традиции разве нельзя бунтовать против нынешнего тотального засилия модернизма?

В общем, хорошее имя нашли себе протестанты. Я даже надеюсь, что однажды они вдруг сравнят свое житие со своим именем и возмущенно восскорбят в своих сердцах: "да где же наш протест? на что мы разменяли горячность евангельской веры? Что осталось в нас такого, за что мир еще может нас не­навидеть? Не стали ли мы слишком своими в постхристиан­ской цивилизации новой Америки?"¹⁴⁸.

Я же, к сожалению, не могу назвать себя протестантом. И даже мои протесты против государственного насаждения ок­культизма в России не дают мне права на такое самоименова­ние. Ибо термин "протестантизм" есть термин технический и обретший свой вполне конкретный смысл задолго до моего ро­ждения. Я не могу называть себя протестантом во-первых, по­тому что в 1529 г. на соборе в Шпейере я не подписывал "про­тест" меньшинства, а во-вторых, потому что по главному пунк­ту раскола в Шпейере я-то как раз на стороне традиционалистского большинства: я считаю Причастие действительным Таин­ством, а не просто символом. Я понимаю, что реформаторы протестовали против католиков. И в некоторых пунктах я как православный вполне согласен с их антикатолическими протес­тами. Но в целом все же не могу согласиться с программой протестантов, с тем, что является специфическим для их кон­фессии. И потому не могу назвать себя красивым словом "протестант".

Ну что же — жизнь не сводится к протесту. Иногда речь на­до начинать с решительного и защитного "нет!", но затем пора переходить к созидающему "да". От обличения лжи - к испо­веданию правды. К православию. Церковь — не "протест про­тив лжи", но нечто более позитивное: "столп и утверждение истины" (1 Тим. 3, 15).