XXII ВЗГЛЯД НА ОБРАЗ СУДА НАД ИИСУСОМ ХРИСТОМ

Чрезвычайная необыкновенность сего суда. — Характер трех судилищ. — Низость и винов­ность первосвященников. — Нечистота Пилатовых видов и его двоедушие. — Благородство жены Пилатовой. — Откуда и для чего чудный сон ее? — Нравственное величие Господа во вре­мя суда. Молчание Его нисколько не препят­ствовало правильности суда. — Свойство Его ответов. — Трогательность Его внешнего пол­ожения. —Дивное исполнение путей Промысла.

При самом поверхностном взгляде на образ суда над Иисусом Христом тотчас открыва­ется, что он во многом был отличен от обык­новенных и даже необыкновенных судов че­ловеческих. В продолжение нескольких часов выдер­жать истязание от трех различных властей — иудейс­кой, галилейской и римской — за такое дело, которое ни одна из них не признавала своим; быть упорно обвиняему иерусалимским синедрионом и народом за то, чего синедрион и весь народ нетерпеливо ожидали; на­йти ревностного защитника своей невиновности в римском прокураторе, которого все, по-видимому, не располагало в пользу Подсудимого: и Его бедность, и молчание, и силазрагов, и опасность обвинения; из уст судьи слышать неоднократно торжественное признание Своей невиновности и непосредственно за этим от того же судьи выслушать приговор на смерть крестную, с наименованием Праведника; иметь множество и ес­тественных, и сверхъестественных средств для Своей защиты и пользоваться ими не больше, чем нужно для обнаружения Своей невиновности, — это такие обсто­ятельства, которые находим только в истории суда над Иисусом Христом!

Каждое судилище обнаруживало свой собственный характер. В синедрионе Иисус Христос был судим лич­ными врагами Своими — как судит беззаконие. Во двор­це Ирода жребий Его находился в руках деспота, кото­рый не знает другого закона для себя, кроме прихоти, и все правосудие которого состояло в том, чтоб не быть слишком неправосудным. Претория Пилатова могла служить убежищем невиновности человеческой, но не могла вместить правды Божественной. Здесь вместе с правосудием заседал дух мирской, языческой власти, на суде которой голос невиновности или не был слышен, или должен был отзываться выгодой. Истина небесная в лице Сына Божьего, кажется, посетила теперь все суды человеческие, чтобы видеть, аще есть разумеваяй или взыскаяй правду. И теперь, как во время Давида, оказа­лось, что все уклонились и сделались непотребными: несть творяй благое, несть до единаго (Пс. 13, 3).

Ослепление и буйство народа иудейского, особен­но вождей его, обнаружилось во всей силе. Если бы Иоанн Креститель воскрес, то и теперь, когда вся Иу­дея наполнилась славой чудес Иисуса Христа, когда первосвященники сами неоднократно слышали беседы Его, рассматривали лицо и дело Его и готовились воз­нести Его на крест, — и теперь проповедник покаяния мог бы снова сказать всему народу иудейскому: «Се стоит посреде вас некто, Егоже вы не весте!» (Ин. 1, 26.) — Нельзя вероломнее отвергнуться Мессии, как отвергаются Его теперь; нельзя жесточе преследовать Его, как преследуют теперь. Не будем предполагать, что враги Иисуса Христа действовали против Него во­преки ясному и твердому убеждению, что Он — обето­ванный Мессия: это значило бы приписывать природе человеческой злобу и ожесточение дьявола, который ненавидит истину, потому что она истина. Должно од­нако же сказать, что со стороны вождей народа иудей­ского сделано все, чтобы им остаться некогда безответ­ными. Как недостойно и бесчестно поступили они при самом взятии Иисуса Христа под стражу! Как безрас­судно и опрометчиво решили на своем соборе дело о Мессии — лица, с Которым неразрывно соединено временное и вечное благо всего Израиля, в Котором они могли узнать своего Царя, Судию и Господа! Пол­ожим, что нищета Иисуса Христа соблазняла их: но разве они не слыхали о чудесах Его? Разве не перед их почти очами совершилось за несколько дней воскре­шение Лазаря? Если и это событие не могло убедить синедрион в том, что Иисус Христос есть Мессия, то, по крайней мере, должно было заставить его действо­вать осмотрительнее, не спешить с казнью человека, который, по общему мнению, имел в себе столько при­знаков Мессии. Сама медлительность, с которой про­изводился суд над Господом в претории, по-видимому, допущена Промыслом для того, чтобы враги Его имели время увидеть свою ошибку и придти в чувство. Мож­но сказать, что Пилат был для них в этом случае пропо­ведником покаяния. Между тем, к каким низким сред­ствам не прибегают старейшины иудейские, чтобы до­стигнуть цели, слепо выбранной!Подкупают ученика, вдут после вечери пасхальной с мечами и дубинами в Гефсиманию, собираются, подо­бно разбойникам, в полночь для совещания; переходят из одного судилища в другое, наущают народ, притворя­ются усердными слугами кесаря, угрожают судье клеве­той, даже кричат вместе с чернью — это ли стража дома израилева, драгоценные камни святилища, преемники Моисея и пророков?.. Никогда верховный совет иудейс­кий не унижался до такой степени, до какой унизился теперь; чтобы собственным посрамлением купить бес­честную казнь для своего Мессии.

Трудно представить, чтобы среди толпы народа, требовавшей Господу смерти, не было людей, к Нему приверженных. Но их собственная безопасность за­ставляла не объявлять, по крайней мере, при первос­вященниках, своего мнения. В противном случае, они сделались бы жертвой необузданности слуг и клевре­тов фарисейских, которые до того простерли свою дерзость, что начали угрожать самому прокуратору. А поэтому молчание евангелистов о том, чтобы хоть кто-то из иудеев вызвался защищать Иисуса Христа перед Пилатом, надо принимать за решительное свидетель­ство, что таких защитников не было; и так называемое Никодимово евангелие, в котором Никодим, силоамский расслабленный, жена кровоточивая и капернаумский сотник повествуют перед прокуратором о учении и чудесах Иисуса Христа, не стоит доверия историчес­кого. Испросившая смерть Господу толпа однозначно показала, что значит народный голос и как легко зло­употреблять его действием людям злонамеренным. Вместо того чтобы гласу народа быть звучным, но мирным гласом Божьим, он сделался теперь диким во­плем Веельзевула...

Поведение Пилата служит выразительным приме­ром, чего можно ожидать от судьи со слабым характе­ром, поставленного перед необходимостью отказаться во имя истины от всех личных выгод. Над ним вполне оправдались слова Господа: светильник телу есть око: «аще убо будет око твое просто, все тело твое светло будет, аще око твое лукаво будет, все тело твое темно будет» (Мф. 6, 22-23). Око души Пилатовой — начало его действий — было лукаво: не вечный, непременяемый закон правды лежал в глубине его сердца и дикто­вал линию его поведения, а нечистая любовь к самому себе, пристрастие к земным выгодам, прикрытое лю­бовью к справедливости; и вот, все тело Пилата являет­ся темным, все поступки его, несмотря на похвальную их сторону, содержат что-то, достойное сожаления и презрения. Самое первое действие прокуратора уже за­печатлено изменой истине: он хочет уклониться от осуждение невиновного, предоставляя это то иудеям, то Ироду: как будто позволить другим совершить зло­деяние, имея возможность остановить его, — не то же самое, что самому совершить его! Потом единственно из угождения именитым и сильным обвинителям Пра­ведник подвергается мучительному бичеванию. Не важно, что Он может умереть под бичами: для судьи довольно, что он хотел спасти Его от смерти. Таково правосудие людей века. Думают, что все сделано с их стороны, между тем как не хотят сделать именно того, что должно. И все прочие усилия Пилата для освобож­дения Иисуса Христа представляют жалкую борьбу своекорыстия с чувством долга. Видишь человека, ко­торый мучает сам себя, устремляется во все стороны, обращается с распутия на распутие, чтобы выбраться из пропасти, в которую зашел добровольно; но не хочет возвратиться на царский путь правды, который лежит прямо перед его очами и на который зовет совесть.

Наконец, страх и своекорыстие превозмогли; но Пилат, поправ справедливость, хочет сохранить на себе ее личину: судия омывает руки и думает быть чистым от крови Праведника!.. При этом зрелище чувство сожале­ния невольно превращается в негодование...

Впрочем, мы не имеем права простирать суждения своего о Пилате далее приговора, который уже произне­сен вслух Самим Господом. Более (во всяком отношении более) греха на том, кто предал ему Господа — на Иуде, иудеях, особенно на старейшинах иудейских. Тогда как первосвященники, видимо, приближались к ужасной крайности (некоторые, может быть, и впали в нее) греха против Духа Святого, который, по слову Самого Спаси­теля, не простится ни в сем веке, ни в будущем (Мф. 12, 32), Пилат явно грешил только против Сына Человечес­кого, следовательно, принадлежал к числу тех грешни­ков, за спасение которых осужденный им Сын Божий шел теперь на крест.

Великодушным поступком жены Пилатовой неко­торым образом искупаются низкие действия мужа ее. Какая разительная противоположность между этой язычницей и той иудеянкой, наложницей Ирода, ко­торая так мало уважала Иоанна Крестителя (Мк. 6,17)! Что Иоанн был праведник, даже пророк, достойный того, чтобы признавать его за Мессию, — этому все ве­рили; и несмотря на это, Иродия, не колеблясь, при­несла его в жертву своей бесстыдной страсти. Проку­ла, напротив, будучи язычницей, имела открытое сердце для всего истинного и доброго. Она видит нео­быкновенный сон, принимает его за откровение не­бесное и спешит, даже вопреки отечественному закону, не позволявшему женам вмешиваться в дела му­жей —. правителей¹⁷⁹, спасти Праведника от смерти. Различие религий, которое, к несчастью, так часто удаляет людей друг от друга, не препятствует ей искать спасения иудейскому Узнику. Не напрасно приняла она сон свой за указание свыше. Если бы он был след­ствием одного воображения, то почему оно именно в ту ночь вызвало сочетание мыслей, настолько совпа­дающее с положением Пилата и Господа? Нет! Вообра­жение скорее представило бы, что теперь для ее мужа настал удобный случай осуждением на смерть бедного Галилеянина приобрести выгодную дружбу синедрио­на. Но, видно, такая нечистая мечта не могла возник­нуть в благородной душе Прокулы.

Невероятно, чтобы Клавдия Прокула принадлежа­ла к числу иудейских прозелиток. Кем она могла быть обращена в иудейство? Такими ревнителями веры, ка­кими Господь описывал фарисеев (Мф. 23. 15)? Но от этих наставников она не получила бы выгодного пред­ставления об Иисусе Христе и, наученная фарисеями, скорее всего согласилась бы поддержать их в борьбе против Праведника.

Вероятнее, что Прокула сама по себе имела благо­родный образ мыслей и чувствований¹⁸⁰ и было достойна того, чтобы Промысл открыл ей волю свою, как некогда открывал ее и другим язычникам — Авимелеху (Быт. 20, 3), друзьям Иова и т. д. (Иов. 20, 7).

«Но что вышло из этого сна? — спросит кто-ни­будь, — если он не был игрой фантазии? Предостере-

жение пришло слишком поздно; оно не могло изме­нить, по крайней мере, не изменило хода дел».

Действительно, сон жены Пилатовой не изменил судьбы, ожидавшей Господа: и, может быть, если бы он мог изменить ее, то не был бы и послан; но тем не ме­нее, он был нужен и сделал свое дело. Жена Пилата, ко­нечно, не осталась равнодушной к дальнейшей судьбе Праведника, Который так сильно задел ее душу; она приняла участие в последующих событиях христианст­ва, вступила в контакт с учениками Иисуса и уверовала в Него. Предание, весьма древнее, утверждает, что Прокула, находящаяся в греческих святцах, — не кто иная, как жена Пилата, обратившаяся в христианство и пре­терпевшая мучения за имя Праведника, Которого не смогла спасти от казни.

Сам Пилат не остался глух к предостережению же­ны, хотя, к своему несчастью, и не последовал ее сове­ту. Оно-то, вероятно, побудило его перед произнесени­ем смертного приговора подтвердить свою уверенность в невиновности Господа таким выразительным дей­ствием, как умовение рук; оно-то побудило его торжес­твенно назвать Праведником осужденного на смерть Узника: это выражение, очевидно, взято им у жены, ко­торая так назвала Иисуса Христа. Такое свидетельство о невиновности Иисуса Христа из уст судьи — язычника служит к чести христианской религии, заграждает уста врагов Иисусовых и впоследствии могло подействовать на сердце самих иудеев.

Кроме того, Промысл ниспосланием чудесного сна жене Пилатовой показал, что Он никогда не попускает человеку искушаться сверх сил (1 Кор. 10, 13). Пилату предстояло величайшее искушение: для защиты не­виновного Узника отказаться всенародно от наименования друга кесарева. Совесть его, сама по себе слабая, без опоры на истинную религию неминуемо должна была пасть под тяжестью этого искушения. Между тем, Пилат до сих пор довольно верно, по-видимому, следо­вал ее слабому мерцанию. И вот, Промысл посылает ей подкрепление свыше. Пилат не воспользовался небес­ным вразумлением; но Промысл оправдал пути свои. Без этого некоторые из нас, может быть, пожалели бы, что Пилат, сделавший столько попыток быть правосуд­ным, в таких крайних обстоятельствах был предостав­лен самому себе.

Господь среди обвинителей и судей Своих является в неподражаемом величии духа. Платон, может быть, узнал бы теперь своего праведника, изображением ко­торого так полна была душа его, если б был свидетелем суда над Иисусом¹⁸⁰. Теперь уже совершенно не примет­но в Нем следов той кровавой, изнурительной борьбы с Самим Собой, которую Он испытал в саду Гефсиманс-ком. Теперь виден лев от колена Иуды (Апок. 5,5), кото­рый, будучи связан невидимыми узами правосудия не­бесного, явился агнцем, не отверзающим уст (Ис. 53, 7), когда ведут его на заклание. Между тем как судьи и об­винители все приписывали себе, Господь взирает на них как на орудия, которыми управляет высшая сила. Ду­хом, невидимо Он стоял на другом суде — на суде Отца, Который освятил Его и послал в мир, дабы Он вознес те­лом Своим грехи рода человеческого (1 Петр. 2, 24). Неви­димый суд этот, происходивший в совете триипостасного Божества, касался уже не одного лица Иисусова, а всего мира, искупление которого принял на Себя Сын Божий. Здесь врагом Господа был князь тьмы, который был должен потерять владычество над родом человечес­ким (Ин. 12, 31-32), обвинителем — сама правда Бо­жья, требовавшая удовлетворения за грехи людей, осво­бождаемых от смерти вечной. Здесь — прежде сложения мира произнесен приговор, который теперь исполнял­ся перед лицом неба и земли. С этой божественной вы­соты что значил для Сына Божьего Пилат с его Прето­рией, синедрион с его лжесвидетелями, Ирод с его ца­редворцами?..

Зная, что чаша страданий не может мимо идти, Гос­подь спокойно взирал, как она перед Его очами напол­нялась до верха. Впрочем, святое молчание Его нимало не препятствовало правильности суда. Личным врагам Своим, первосвященникам и книжникам, Он дважды сказал более того, нежели они желали знать: что Он есть Мессия и что отныне они сами увидят в Нем Бо­жественного Судию. Их ослепление было виной, что они не обратили внимания на это грозное предостере­жение. Убийца Иоанна требовал чудес, а не слов, хотя не стоил ни того, ни другого. Предтеча сказал уже ему все, что могло поселить в его сердце любовь к справед­ливости, и отсеченная в угождение Иродиаде глава его засвидетельствовала, чего должно ожидать от сердца Иродова. Пилат не получал ответа только тогда, когда спрашивал из любопытства, а не по долгу, и знал исти­ну настолько, что, даже осуждая Иисуса Христа на смерть, принужден был своей совестью назвать Его Праведником. Римский всадник уступил бы необходи­мости осудить Праведника, хотя бы слышал несколько самых красноречивых речей в Его защиту. «Уне, да един умрет за люди», было правилом более римского, нежели иудейского правления. Чтобы не допустить народ до возмущения, чтобы удержать титул друга кесарева, иу­дейский прокуратор не пощадил бы ни Демосфена, ни Цицерона...

Ответы Иисуса Христа судьям, при всей краткости их, постоянно выражают высшую мудрость. Сердцеве­дец видел состояние их совести и более с ней, нежели с лицами и вопросами их, соразмерял Свои ответы. Поэ­тому-то кое-что в словах Его может быть для нас не со­всем понятно; что-то даже, судя по обстоятельствам, в которых они произнесены, может показаться как бы не­соответственным, между тем как на самом деле все сло­ва Господа были сильны и убедительны, как это лучше всего доказывает пример Пилата.

Самый внешний вид Господа, несмотря на мучения и поношения, без сомнения, отличался невыразимым величием и трогательностью. Если толпа народная бы­ла к Нему не столь чувствительна, как можно было ожидать, то потому, что, наущенная книжниками, рас­паленная злобой, не видела, можно сказать, сама себя. Но посмотрите на судью-язычника! Каждый раз, как только он вступает в личную беседу с Божественным Узником, даже не получив ответа на свои вопросы, да­же оскорбившись Его молчанием, всегда однако же воз­вращается к обвинителям с новым убеждением в не­виновности Подсудимого. Что заменяло для него в та­ком случае слова, брало верх над его самолюбием, как не кроткое величие чистоты и святости, сиявшее, не­смотря на внешнее уничижение, в лице и взорах Бого­человека? Не то же ли самое обуздало и удержало от строгих мер и тетрарха галилейского, чье самолюбие так много страдало, не будучи удостоено ни одним сло­вом в ответ на столько вопросов?..Вообще, образ суда над Иисусом Христом со всей точностью показывает, как премудро Промысл управ­ляет деяниями человеческими: как он, не нарушая свободы человеческой, приводит в исполнение свои судьбы через тех самых лиц, которые противятся это­му исполнению. По-видимому, все происходило слу­чайно: каждый действовал по своей воле, даже по страстям, самым противоположным: сребролюбивый Иуда получает сребреники, честолюбивый синедрион мстит за оскорбленную гордость, прихотливый Ирод хочет видеть чудо, человекоугодливый Пилат стра­шится кесаря, грубые воины предаются насмешкам; между тем, запечатлеваются видения и пророки, приво­дится правда вечная, истребляется помазание, град и святилище иудейское предобручаются разрушению (Дан. 9, 24-26).