«ДВА И «ОДНО» ВО ХРИСТЕ

Лосский В.Н. Догматическое Богословие.

Шестой Вселенский Собор, собравшийся в 681 году в Константинополе, разъяснил христологические опре­деления Халкидонского Собора. Он вновь подтвердил единство Христа в двух природах и уточнил учение о двух природных волях во Христе, которые не могут противоречить одна другой, так как воля человеческая подчиняется воле Божественной - воле Бога. Ссылаясь на недошедший до нас труд святого Афанасия Велико­го, где дается толкование слов Христа: «Душа Моя те­перь возмутилась... Отче! избавь Меня от часа сего» (Ин. 12, 27), отцы Собора подчеркнули, что в воплоще­нии человеческая воля есть собственная воля Слова, Таким образом, Сын обладает собственной волей и, сле­довательно, Его воля уже не является только волей От­ца; тем самым создается как бы некое разделение меж­ду Сыном и Отцом. Все домостроительство спасения зиждется на подчинении этой собственной воли Сло­ва, человеческой Его воли, воле Отца. Потому что «во-ипостазированная» Словом человеческая воля не раз­рушается, подобно тому, как плоть Христа, хотя и обо­женная, сохраняет всю реальность плоти тварной. «И все же,- заключает Собор,- мы относим к одному и то­му же Лицу как чудеса (сотворенные энергией Боже­ства), так и страдания (перенесенные по человечест­ву)».

За этими определениями стоит антропология свято­го Максима, различающая волю естественную - Φελησις φυσική - и волю выбирающую - λεθησις γνωμική, ко­торая есть не природное стремление, но возможность свободного решения и, следовательно, относится к ка­тегории личности. Воля выбирающая придает нравст­венному акту личностный характер. Но этой выбираю­щей воли нет во Христе, или, вернее, она существует в Нем как Божественная свобода; по отношению же к Богу нельзя говорить о «свободных решениях», пото­му что единственное решение Сына - это кенозис, при­нятие на Себя всех условий человеческого существова­ния, совершенное подчинение воле Отца. Собственная воля Слова, Его человеческая воля подчиняется Отцу и по человечеству проявляет согласие Нового Адама со Своим Богом, причем это не колебание между «да» и «нет», а всегда только «да», даже и сквозь «нет» ужа­са и возмущения: «Отче! избавь Меня от часа сего! Но на сей час Я пришел. Отче! прославь имя Твое» (Ин. 12, 27-28). «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия, впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26, 39). Так само поведение Христа свидетельствует о сво­боде, хотя святой Максим и отрицает в Нем свободный выбор. Но свобода эта не есть непрестанный выбор, ко­торый нарушал бы цельность Личности Спасителя; она не представляет собой также и постоянной необходи­мости для Христа каждый раз сознательным выбором подчинять свою обоженную плоть таким потребностям нашего падшего состояния, как, например, сон или го­лод: мыслить так, значило бы превращать Иисуса в ак­тера. Здесь свободой управляет личное, а потому в «еди­ное» сознание Христа. Это - Его окончательный и неиз­менный выбор: взять на Себя всю ущербность нашего состояния, вплоть до последнего рокового конца - смер­ти. Этот выбор есть превечное согласие на полное, до последних  глубин,  приятие  в Себя всего, что состав­ляет паше положение, то есть нашего падшего состоя­ния, и эти глубины суть - предсмертная тоска, смерть, сошествие в ад. В противоположность восходящей схе­ме «кенотических» учений, если η происходит развитие самосознания Христа, то в направлении нисхождения, а не восхождения. Действительно, в понимании «кенозистов» Христос непрестанно возрастает в сознании Сво­его Божества. Так, в момент крещения Он якобы осоз­нает, словно в некоей «реминисценции», что Он - Сын Божий. Но, читая Евангелие, мы видим, напротив, что самосознание Сына нисходит все ниже и ниже, и все больше проникается бедственностью человеческой. Его рождение от Девы было почти что райским явлением обоженной плоти; отрок Иисус, исполненный молчали­вой мудрости, без труда побеждал ученых; первое чудо было чудом в Кане на браке. И вот затем все более на­двигается тот «час», на который и пришел Христос; для Него подлинный крестный путь - это постепенное осо­знание   Своего  человечества,   нисходящее   пости-жение нашей бездны. Можно ли помыслить, что Слово осозна­вало Свое Божество? Но трагически необходимо, чтобы Оно осознало нашу погибель, как бы ее в себе сумми­ровало. Потому что, принимая на Себя весь грех, давая ему в Себя - безгрешного - войти, Христос его уничто­жает. Мрак, окутывающий крест, проникает в такую чис­тоту, которую он не в силах затмить, крестное же тер­зание - в такое единство, которого оно не может рас­торгнуть.

Предсмертное борение Христа в Гефсиманском саду нередко удивляет и даже соблазняет. Святой Иоанн Да­маскин останавливается на нем: «Когда Его человече­ская воля отказывалась принять смерть, а Его Божественная воля давала место этому проявлению человече­ства,  тогда  Господь, по человеческой Своей  природе, был в борении и страхе, Он молился об избавлении от смерти. Но так как его Божественная воля желала, что­бы Его человеческая воля приняла смерть, то человече­ское страдание стало для человечества Христа страда­нием вольным». Сын Божий Своей человеческой волей согласился на смерть как на следствие греха и плату за грех. Но в Нем не было «греховного корня», следо­вательно, Он не должен был вкушать и смертного плода. Человек же носит этот корень в себе, и смерть для него, можно сказать, «естественна», то есть биологически ло­гична и психологически приемлема в том «ниже-при­родном» состоянии, на котором Бог остановил падение и утвердил некий закон - закон смерти. Так слово бла­горазумного разбойника, обращенное к разбойнику не­благоразумному:  «мы осуждены   справедливо,   потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал» - приобретает онтологическое зна­чение. И благоразумный разбойник умирает легче, чем Христос. Христос же, когда Он соглашается принять ужасное последствие греха, когда в последних глубинах Своего нисхождения в наши меонические бездны Он познает смерть, видит, как обоженный человек проти­вится в Нем этому «противо-природному» проклятию. И когда собственная воля Слова, то есть Его человече­ское естество, подчиняется, оно познает несказанный ужас перед смертью, ибо она Ему чужда. Один только Христос познал, что такое подлинная смерть, потому что Его обоженное человечество не должно было уми­рать. Один Он мог измерить всю меру агонии, потому что смерть овладевала Его существом извне, вместо то­го, чтобы, как роковая неизбежность, проистекать из­нутри, вместо того, чтобы быть в Нем, как в человеке падшем,  неустранимым  стержнем  бытия,  смешанного с небытием,   когда  облекающая  этот  стержень  плоть распадается от болезней и времени.   И   этой   смертью безмерной, или, вернее, единственной измеренной, грех уничтожается и исчезает в едином Лице Христа при со­прикосновении со всесильным Его Божеством; ибо ис­купление есть не что иное, как раскрытие Себя для предельного разлучения между человеком и Богом, со­вершенное Тем, Кто нераздельно оставался человеком и Богом.