ЦЕРКВИ ЗАПАДА В КОНЦЕ II И В НАЧАЛЕ III ВЕКА(РИМ И КАРФАГЕН В 180-212 ГОДАХ)

Латинское христианство. Новое положение христиан и его трудности

 

Начиная с мучеников Лионских (177-178 годы) и святого Иринея жизнь Западных Церквей делается все значительнее. Все более заметны христиане в Риме. Впервые слышно о мучениках христианских в Карфагене, тесно связанной с Римом африканской провинции (Сцилитанские мученики около 180 го­да¹¹⁷; мученики 197-202 годов). К концу II века Кар­фаген наряду с Лионом и Римом делается одним из крупных средоточий христианской жизни.

Появляются христианские писатели, пишущие на латинском языке. До конца II века на Западе писали, как, например, святой Климент, святой Ерм и другие римские христиане, только по-гречески, — таково было в первые два века преобладание всего греческо­го в жизни Западной Церкви. Самое Священное Пи­сание читалось также по-гречески; по-гречески же совершалось богослужение. Выходцы с Востока (свя­той Ерм, святой Иустин, святой Ириней и другие) до конца II века были наиболее значительными руко­водителями западной христианской жизни. Но в кон­це этого века заметен уже некоторый перелом. Хрис­тианство начинает захватывать на Западе все новые и более широкие круги.

Это уже были не случайные обращения, не та вспышка христианства, как при Апостолах, когда ве­яние Духа занесло семена христианства во все концы мира и в самые разнообразные слои населения.

Теперь, как веком ранее в Малой Азии, о христи­анах на Западе стали говорить, что «число их не­объятно», что «люди всякого возраста, пола, звания вступают в это общество». У латинских христианских писателей этого времени чувствуется, что христиане на Западе не только нравственно, но и численно уже представляли значительную силу (например, Тертул­лиан утверждает, что взрослые христиане Карфагена составляли десятую часть его населения¹¹⁸).

Сверху донизу римское общество прочно пронизы­вается христианством. Разрозненное и донельзя разде­ленное, оно превращается в нечто единое, целое со своим особым жизненным и духовным строем. В это целое собираются люди самых разнообразных слоев римского общества, дотоле, казалось, безнадежно ра­зобщенные происхождением, общественным положени­ем, сословными различиями. Церковь всё соединяла, не разрушая, впрочем, многообразия жизненных поло­жений. Уже не по одним слухам и намекам известны христиане при дворе, среди знати, среди ученых, не говоря уже о простом народе, включая рабов. Число христиан в Риме стало исчисляться десятками тысяч.

Христианский епископ Рима Виктор имел при им­ператоре Коммоде доступ во дворец. Конкубина (неза­конная, морганатическая жена) императора Марция — христианка¹¹⁹. Она выхлопотала, по указанию своего бывшего опекуна, пресвитера Гиацинта, помилование для сосланных в Сардинию исповедников. Гиацинт едет туда со списком, составленным по указанию епископа Виктора, и освобождает ссыльных. По насто­янию Гиацинта прокуратор освободил в Сардинии даже одного, а может быть и нескольких, не попавших в списки. Впервые, кажется, слово христианского пре­свитера получило вес в Римском государстве.

Из числа лиц, близких ко двору Коммода, извес­тен богатый христианин Корифор, в числе рабов ко­торого был будущий папа Каллист. Было, видимо,немало и других подобных богатых христиан. Эти христиане при дворе кесаря оказывали немалую по­мощь нуждающимся, так что Тертуллиан мог гово­рить язычникам об общности имущества христиан¹²⁰ — неимущие всегда могли рассчитывать на помощь и участие богатых.

Святой Ириней писал (около 185 года): «Верую­щие, находящиеся при царском дворе, не пользуют­ся ли из имущества кесаря припасами и каждый из них по возможности не доставляет ли (помощь) не­имущим?»

Богатство Римской Церкви было таково, что она имела возможность не только помогать своим бед­ным, но и делиться с нуждающимися отдаленных Церквей. Впрочем, то был древний обычай римских христиан, который еще более развился к концу II ве­ка. Дионисий Коринфский писал им около 170 года: «Изначала у вас есть обычай оказывать братиям вся­кого рода помощь, вы посылаете многочисленным Церквам во всякий город съестные припасы: так вы облегчаете бедствия нуждающимся; так изначала вы поддерживаете исповедников, работающих в рудни­ках, теми средствами, которые вы им доставляете. Вы, римляне, соблюдаете предания, оставленные вам вашими предками-римлянами. Ваш блаженный епис­коп Сотер не только их блюдет, но и развивает, снаб­жая благородно всем тем, что посылается святым, и когда христиане приходят к нему, он их принимает со словами любви, как любящий отец своих детей».

Христиане в Карфагене щедро оказывали помощь не только христианам, но и язычникам. Тертуллиан, обращаясь к язычникам, говорит: «Вы менее делаете приношений в храмы ваши, нежели сколько мы разда­ем милостыни на улицах». Западные христиане конца II и начала III века умели оказывать не только ма­териальную помощь. Обращаясь к язычнику Скапуле, африканскому проконсулу, Тертуллиан писал: «У кого из вас нет родственника, дитяти, друга из значительно­го класса людей (не говоря уже о народе), которых бы христиане не избавляли от демонов или не исцеляли от болезней». В качестве разительного примера духов­ных сил христианской Церкви и перемены в отноше­нии к христианам, которая стала намечаться в римском обществе, Тертуллиан рассказывает, что сам император Септимий Север (вскоре после Коммода принявший власть) «призвал к себе некоего Прокла — христиани­на, который вылечил его от болезни, помазав святым елеем. Он за то повелел его кормить и содержать до самой смерти в собственном своем дворце»¹²¹. Есть предположение, что собственная дочь Севера была христианкой. Его сын, будущий император Антоний Каракалла, с детства окружен был христианами и иудеями. Для Севера не было тайной, что «многие знатные дамы римские и мужчины» были христиана­ми, и он вполне терпимо относился к ним и даже, при случае, защищал их от нападок языческой толпы. Только он не желал слишком широкого распростране­ния христианства, поэтому под угрозою смерти запре­тил всякие новые обращения в христианство. Этим вызвано было гонение в 202 году, от которого постра­дали, в первую очередь, вновь оглашенные и крещен­ные и заботившиеся об их обращении. Вероятно, это преследование было до исцеления Севера; после него вряд ли возможны были такие суровые меры.

Перелом, который, хотя и с большими перебоями, наметился в отношении христиан при дворе, среди римской знати, не мог не затронуть, конечно, и про­винциальных правителей, которые выходили из той же среды. Тертуллиан рассказывает о ряде случаев, когда проконсулы и после доноса с чьей-либо сторо­ны, вопреки закону, под разными предлогами освобождали христиан от наказания. Многие правители уже решительно не желали преследовать христиан. (Это подтверждается и сообщениями святого Иппо­лита Римского. — См.: Толкование на пророка Дани­ила, о случае в Сирии.) Но, чтобы не нарушить пря­мо закона, они прибегали к различным уловкам: так, правитель Пуденс искусным образом включил в су­дебный акт одного приведенного к нему христианина обвинение в притеснении и лихоимстве (в чем его на самом деле никто не обвинял), и так как при даль­нейшем разборе дела не нашлось свидетелей, улича­ющих его в этом, то правитель объявил, что за сим дело продолжать нельзя. Некоторые правители этого времени уже открыто признаются, что они неохотно судят и осуждают христиан, хотя закон того и требу­ет (например, префект Перенний в процессе Аполло­ния, Аспер у Тертуллиана). Это не мешало, конечно, другим правителям, не понимавшим христианства, по-прежнему соблюдать со всею строгостью старые законы против христиан, а при случае прилагать к ним и собственную свирепость.

Часто случалось, что сила прежних законов, как бы против воли самих исполнителей, лишала все же жизни христианина.

Так, около 183 года в Риме жил знатный римлянин, сенатор (или, по крайней мере, сенаторского сословия) и выдающийся христианин Аполлоний. О нем писали (в Актах): «Он вел в Риме жизнь, полную подвигов, благочестия и воздержания». Его жизнь, видимо, успе­ла внушить уважение не только христианам, но и язычникам. Человек он был образованный, не лишен­ный дара слова. На него был сделан донос. Согласно закону его судили. Судил его представитель императо­ра — префект и сенат. Его судьи пытались его спасти. Но он настойчиво и в пространных речах (сохранился отрывок его процесса), которые свидетельствуют о его уме, образовании и благородном характере, защищал свои христианские убеждения. Отвечал он спокойно и просто, стремясь не обострять положения, но вполне ясно и твердо. В ответ на предложение поклясться «ге­нием кесаря» он сказал, что этого сделать не может, что вообще лучше не клясться, ибо «истина сама по себе великая клятва». Но ввиду того, что ложь поро­дила недоверие к слову, он согласен поклясться истин­ным Богом, что «мы любим императоров и молимся за них». Но когда из этого хотели сделать вывод, что он согласится принести жертву богам и изображению им­ператора, он решительно и просто отказался и дал пространное объяснение своему отказу, наметив основ­ные черты христианского учения.

Префект Перенний, первый человек в империи и выдающийся государственный деятель, после тщет­ных попыток переубедить Аполлония сказал: «Я очень хотел бы тебя простить, но это невозможно, ибо есть этот декрет сената (вероятно, какое-либо позднейшее подтверждение рескрипта Траяна. — С. М.), но этот приговор я выношу без ненависти».

Характерно, что саму защитительную речь Аполло­ния он прерывал двусмысленными замечаниями, вро­де: «довольно философствовать, мы полны восхище­ния, — теперь, Аполлоний, вспомни декрет сената, который не терпит нигде христиан».

После этого он, видимо, с интересом, выслушива­ет пространную речь, целую апологию Аполлония и даже спрашивает объяснений. Это характерно, как знамение времени, — непроницаемые римляне, пре­фект, сенат, первые люди империи стали прислуши­ваться к христианам, и христианство уже не вызыва­ет в них обычной скуки и презрения. Впрочем, ува­жение к закону побороло в сенате и в префекте вся­кие другие чувства: Аполлоний был казнен.

Скоро, лет через десять после смерти Аполлония, около 195 года, латинское христианство приобрело нового красноречивого защитника, видного юриста,Тертуллиана. Его язык, гибкий, язвительный, тонкий ум, его писательский гений не имели на Западе в III веке соперников¹²².

Старое латинское общество в своем пестром мно­гообразии постепенно принимало христианство. По творениям Тертуллиана предчувствуется уже победа. Но эта создавало и своеобразные трудности, мало известные предшествующим поколениям. Государство продолжало оставаться языческим, весь строй жизни общества по-прежнему был проникнут идолопоклон­ством и языческими традициями.

И если государство и общество снисходительнее терпело в своей среде христиан, то это было для них не только облегчением, но и великим новым соблаз­ном и трудностью. Каково было христианину оста­ваться сенатором, военным, учителем, торговцем или даже ремесленником, когда каждое учреждение запол­нялось идолами, почти каждый государственный акт или даже торговая сделка освящались языческим об­рядом, все ремесла или занятия так или иначе сопри­касались с языческими культами, не говоря уже о том, что каждому римлянину, не покидавшему обще­ственной жизни, приходилось ежедневно и ежечасно соприкасаться с языческими нравами и соблазнами языческой жизни. Во всех отношениях прав был Аполлоний, когда говорил сенату, что истинному уче­нику Христову нетрудно умереть за веру, ибо он ежедневно за нее умирает во всей своей жизни. В отношении внутренней борьбы с соблазнами зла, ко­торую Аполлоний имел прежде всего в виду, — это истина вне времени. В эту эпоху ежедневное христи­анское мученичество имело свое особое значение. Жизнь принуждала на ежедневное будничное испо-ведничество. Сочинения христианских писателей кон­ца II и начала III века (особенно Тертуллиана и от­части Климента Александрийского) довольно ясно обрисовывают трудность положения.

Познакомимся же с этими трудностями и соблаз­нами на грани III века, ибо через них просвечивает вся христианская жизнь этого времени.

Начнем с трудностей «семейных», посмотрим, как возникала и протекала христианская жизнь в семье, где глава оставался язычником. Ибо часто случалось, что жена или дочь обращались раньше мужа или отца. Эту особую отзывчивость к христианству жен­щин и детей заметил еще язычник Цельс. Он со зло­стью высмеивает это обращение женщин и детей, стараясь унизить христианство и выставить его в смешном виде. Но и в этом искаженном образе про­никновения христианства в языческие семьи есть не­сомненно подлинные куски исторической жизни, по­этому к нему стоит обратиться.

Например, в какую-нибудь семью позван ремес­ленник. И вот «мы видим, — рассказывает Цельс, — что и в частных домах шерстоделы, портные, ткачи — все эти необразованные и грубые люди... стоит им только остаться в обществе одних только детей и каких-нибудь женщин, одинакового с ними уровня умственного развития, так и начнут тогда разглаголь­ствовать о разных удивительных вещах и доказывать, что не следует слушаться отца (язычника, конечно. — С. М.) и своих учителей, а верить им только одним... что они одни только знают, как нужно жить, и что дети, если последуют за ними, то и сами будут бла­годенствовать и весь дом окажется счастливым. И если во время этого разглагольствования они заметят, что подходит к ним кто-нибудь из руководителей воспитания и вообще кто-нибудь из ученых людей, или даже сам отец, то более трусливые из них начи­нают уже робеть, а более дерзкие при этом не упус­кают случая внушить детям — сбросить с себя ярмо и выйти из повиновения. При этом шепчут им в уши, что в присутствии их отца или их учителей они даже не хотят и не могут научить детей (и женщин) ничему хорошему, так как им вовсе не хочется, вви­ду глупости и жестокости этих совершенно испорчен­ных, глубоко погрязших и опустившихся в тину гре­хов людей, испытывать на себе их преследования и ярость, но что если они желают научиться от них чему-нибудь хорошему, то должны оставить и отца и учителей и в сопровождении женщин и своих сотова­рищей отправляться на женскую половину дома, или в портняжную мастерскую, или в шерстобойню и здесь получить совершенное знание».

Наблюдение Цельса, что ремесленные мастерские явились очагами христианства, подтверждается ран­ним, успешным и прочным распространением христи­анства именно среди ремесленников Малой Азии.

Имена и судьба святой Феклы, Домициллы, Алки, Габии, Марции, Перпетуи и многих других женщин, рассказ Второй Апологии Иустина и другие сочине­ния подтверждают, что «женская половина дома», особенно в высших слоях римского общества, преж­де всего отзывалась на проповедь христианскую. По этому поводу Цельс едко иронизирует над христиана­ми: «Все эти рабы, женщины и дети только и могут и желают принять вашу веру».

Перейдя в христианство помимо мужа, римская женщина попадала в весьма нелегкое положение. Не говоря уже о тех случаях, когда муж отступался от такой жены или даже предавал ее (о чем рассказыва­ет, например, святой Иустин во Второй Апологии), обычные «ежедневные» затруднения христианки сре­ди языческой семьи были немалы и особенно тяжелы в духовной жизни.

«Служительница Господня, — рассказывает Тертул­лиан, — должна жить посреди богов и ларов, присут­ствовать при праздниках и торжествах идолов (когда они справлялись в семье. — С. М.), глотать дым аро­матов в начале года и в первый день каждого меся­ца. Она выходит из дома дверьми, украшенными лав­рами и светильниками (это делалось в честь каких-нибудь языческих празднеств. — С. М.). Возлежа бес­прерывно за трапезою с мужем и его пирующими друзьями, не прилепится ли она к их мнениям? Слы­ша пение мужа, что она услышит? Да и сама что станет петь перед ним? Вероятно, какие-нибудь сти­хи из комедии или песнь в честь пьянства... Осме­лится ли она произнести имя Бога, воззвать к Иису­су Христу?.. Для женщины в этом положении все бывает чуждо, враждебно, все подвергает ее осужде­нию, все стремится удалить ее от пути спасения».

Помимо жизни в доме, насыщенном язычеством, женщина стеснена была во всех проявлениях своей христианской жизни. Тот же Тертуллиан описывает это так: «Нужно ли совершить стояние (стояние — это молитвы, сопровождаемые постом. — С. М.), — муж как раз назначит свидание в банях. Придет ли день поста — муж именно в этот день пригласит дру­зей на пиршество. Случится ли в церкви особое моле­ние — никогда не окажется столько забот по хозяй­ству. Какой муж-идолопоклонник дозволит жене бес­препятственно посещать братьев, обходить деревни, посещать бедных в их хижинах? Какой муж захочет расстаться с женою ночью, чтобы она пошла молить­ся с братиями во время ночных бдений? Стерпит ли он, чтобы она проводила всю ночь в церкви в празд­ник Воскресения Христова и чтобы явилась она на вечерю Господню, предмет стольких клевет? Будет ли он смотреть равнодушно, что она ходит в темницы целовать оковы мучеников? И что скажет он, когда узнает, что жена его должна давать братьям лобзание мира, должна подносить воды для омытия ног верующих, разделять с ними хлеб и вино во время вечери, проводить время в созерцании и молитве? Если при­дет путешественник из христиан, то какое гостеприим­ство будет он иметь в доме язычника? Когда надо будет дать бедному хлеб, то не найдет ли жена неверующего житницу свою запертой ?»¹²³

В этом обзоре придавленной язычником-мужем христианской жизни женщины хорошо вырисовывается христианский быт на грани III века: молитвы, ночные бдения, живое общение христиан между со­бою, любовь к мученикам, к странникам и многое другое. Ко всему этому можно еще добавить те чер­ты жизни, которые наблюдались в более счастливой семье, где все или большинство были верующие.

Там, по словам Тертуллиана, супруги «вместе мо­лятся, вместе припадают на колени, вместе постятся: взаимно ободряют друг друга и руководят. Они рав­ны в Церкви и в общении с Богом, равно делят бед­ность и обилие, ничего один от другого скрытного не имеют, не в тягость друг другу. Каждый из них мо­жет свободно посещать больных и помогать нищим. Нет им стеснения творить милостыню, нет опасности присутствовать при совершении Святых Таин, нет препятствий к исполнению ежедневных обязанностей, нет нужды укрываться, втайне креститься и произно­сить втихомолку молитвы. Они вместе поют псалмы и гимны, стараясь друг друга превзойти в хвалении Бога своего. Иисус Христос радуется, видя такое их домоводство, посылает мир Свой на дом сей и обитает в нем вместе с ними»   ¹²⁴

Но вернемся к менее счастливой и более обычной тогда семье, где жена или дочь христианка, а весь строй ее быта языческий. Что, если глава семьи — ревностный язычник — не потерпит жены-христиан­ки? Или хуже того, начнет мстить христианам за со­вращение своей жены или дочери? Случай тогда не­редкий.

Рассказывают, что правитель Каппадокии Клавдий Луций Гермитанин, рассердясь, что жена его приняла веру христианскую, жестоко мучил и гнал христиан. Подобно этому, святой Иустин в своей Второй Апо­логии рассказывает, что муж, предавший свою хрис­тианку-жену, предает в гневе и пресвитера, ее настав­ника. В такой семье женщина была не только стесне­на, но должна была всячески скрывать малейшие проявления своей веры, часто оберегая не только себя, но и собратьев по вере.

Отговаривая христианку от брака с язычником, убеждая ее добровольно не ввергать себя в эту муку постоянного утаивания своей веры, Тертуллиан гово­рит: «Можешь ли ты укрыться, когда крестишь по­стель или тело свое, или когда дуновением отгоня­ешь нечистого? Если ты встанешь ночью, чтобы по­молиться, не будет ли муж подозревать тебя в ма­гии? Не заметит ли он, что ты как будто нечто втай­не отведываешь прежде ужина?* И когда узнает, что это не иное что, как хлеб, то что он в состоянии по­думать на твой счет в своем невежестве? Не будет ли он жаловаться на все подобные тайны? Может быть, он даже подозревать тебя станет, что хочешь его отравить?»

Этих немногих наблюдений достаточно, чтобы по­нять, в каком мучительном, напряженном состоянии протекала ежедневная будничная жизнь многих хрис­тиан. Кроме этих трудностей, более или менее общих для женщин всех слоев римского общества, были еще особые, связанные с их сословным или имуществен­ным положением.

Наставникам патрицианок немало забот причиняла борьба с роскошью и щегольством, которые в этот распущенный век были как бы необходимостью быта всякой богатой или знатной женщины. Впрочем, здесь мы касаемся затруднений и соблазнов, которым не чужды были и мужчины. В эту упадочную для Рима эпоху и среди мужчин вошла в обычай забота о внешности: «бриться, выдергивать волосы из боро­ды, завиваться, убирать голову, скрывать знаки старо­сти, прятать седые волосы, придавать телу своему вид юности, даже румяниться подобно женщинам, выглаживать кожу свою особым порошком, смотреть­ся беспрерывно в зеркало».

Если таковы были в эти годы мужчины, то мож­но себе представить привычки более или менее со­стоятельных женщин. Неудивительно поэтому, что наблюдалось «разорение знатнейших семейств от приобретения каких-нибудь ящиков и шкатулок; тон­кие покрывала (у женщин), стоящие до 25-ти тысяч золотых монет; стоимость целых лесов и островов, украшающих нежную голову, несметные доходы, ви­сящие на ушах честолюбивой красавицы; на пальцах стоимость нескольких мешков золота» ¹²⁵.

Трудность усугублялась еще тем, что даже таким, казалось, неумолимым наставникам и судьям христиан­ского поведения, как Тертуллиан, приходилось считать­ся с общественным положением некоторых христиан, которые «обязаны» были, по его выражению, «иметь уважение к своему роду, качеству и достоинству».

Климент Александрийский в своем «Педагоге» пытался даже выработать целый свод правил — «об­раз поведения», допустимый для христианства и вме­сте благопристойный с точки зрения языческого об­щества на грани III века.

Но какой это скользкий был путь для многих хри­стиан — сохранить веру и соблюдать «благопристойность», то есть обычный строй жизни своего времени, видно на примере тех, которые на деле уже «ничего не упускали к поддержанию своей красоты и мнимо­го своего благополучия, так что никакого почти разли­чия нет между ними и языческими женами».

Христианским писателям приходилось тратить не­мало красноречия, чтобы доказывать этим дамам, на­сколько их поведение противоречит христианской жизни и что при таком образе жизни едва ли они будут в состоянии перенести мученический подвиг и всякие испытания за веру, к которым должен гото­виться каждый христианин, тогда живший, как к ес­тественному свойству и венцу своей жизни.

Но если таковы были соблазны и затруднения женщин-христианок, то у мужчин были свои, и не меньшие.

Для среднего христианина-римлянина прежде все­го возникал вопрос, как прожить, как прокормить семью так, чтобы своим занятием и заработком не оказаться на службе идолопоклонства и языческой распущенности. Для нравственного, добросовестного христианина это было не так просто.

В качестве курьеза рассказывают про обратившего­ся астролога, который пытался сохранить свой зара­боток, гадая по звездам. Что ему следовало переме­нить занятие — это не требовало слишком много до­казательств. Но было немало случаев, когда положе­ние было менее ясно и когда «потребность жизни» толкала христиан на сомнительные сделки с совес­тью. Можно составить немалый список занятий (про­фессий), так или иначе соприкасавшихся с идолопок­лонством и безнравственностью. При внимательном рассмотрении даже плотник, каменщик, архитектор, не говоря уже о торговце тканями, благовониями, цветами, об учителе, чиновнике, военном и так далее, оказывались на службе ложных богов. Для чуткой совести это был вопрос немаловажный, кому работать своим жизненным занятием — Богу или демо­нам, Его врагам.

Так, школьный учитель этого времени первые день­ги, полученные им от учеников, должен был посвятить Минерве. После этого он обязан был праздновать Минервалии и Сатурналии, получая подарки; торжество­вать вакханалии зимнего поворота солнца. Во время вакаций (перерыва занятий) и в день его рождения жрецы и эдилы¹²⁶ приносили жертвы (непременно в его присутствии) в честь школ при большом стечении народа. В марте месяце он должен был назначить ва­кации в честь богини Паллады и так далее. Он обязан был объяснять ученикам религиозный смысл всех этих празднеств и торжеств, поясняя генеалогию богов, рас­сказывать историю их жизни, преподавать литературу, насыщенную языческой мифологией. Трудным было положение раба, который должен подносить вино или как-нибудь иначе, прямо или косвенно, помогать свое­му хозяину в его жертвоприношениях. Торговец, у ко­торого покупали жрецы и посетители храмов на нуж­ды храмов и жертвоприношения, невольно начинал со­образовываться со спросом, с временем празднеств и жертвоприношений, которые, таким образом, делались предметом его забот, расчетов, надежд и опасений. От­сюда уже недалеко и до снабжения храмов жертвенны­ми животными, ремонта храмов и их постройки, золо­чения и выделки идолов и так далее, что распределя­лось между самыми разнообразными ремеслами.

Приходилось наблюдать, по словам Тертуллиана, как живописец, ваятель, работая над устройством храмов и идолов, являясь пособником идолослуже­ния, оставляет на время идолов, «приходит в нашу церковь, поднимает к Создателю своему руки, недав­но делавшие идолов... простирает к телу Господню руки, созидающие тела демонов» ¹²⁷.

Нужда, старые привычки, налаженный строй жиз­ни затягивали, а страх преследования, мученической смерти решал дело, не давая вырваться из калечащей христианский дух обстановки.

«Я буду беден», «у меня не будет пищи», «нет одежды», «мне нужны деньги», «мне надобно устро­ить своих детей и подумать о потомстве», «я в мире имел известное звание (положение)», «иначе жить невозможно», — вот то, что все чаще приходилось слышать от многих христиан, не имевших сил по-но­вому перестроить свою жизнь¹²⁸. Эта привязь к миру, к житейскому в ущерб духа жизни вышла на первый план у многих христиан к началу III века. По суще­ству вопрос был сложнее, чем кажется на первый взгляд. В своей глубине это был вообще вопрос об отношении Церкви к миру, лежащему во зле, к слу­жению и пользованию миром, отвлекающим от слу­жения Христу и Богу.

Положение еще усложнялось тем, что среди самих христиан появились всякие полуязыческие мутные те­чения, например, гностические учения, оправдывающие любую жизненную сделку с язычеством и его нравами какими-нибудь высокими соображениями и для всякой нравственной слабости находившие благовидные при­чины.

Уверовавший колебался в принятии крещения, бо­ясь «клятвенных» (у Климента Александрийского) обязательств в строгости христианской жизни. Нахо­дилась какая-нибудь Квинтилла, гностическая пропо­ведница, которая говорила, что «крещение водою» вовсе не обязательно, освобождая, тем самым, хрис­тианина и от Таинства и от обетов крещения.

Человек увиливал от трудностей христианского пути — ему подсказывали какие-нибудь карпократиане, что они вовсе и не нужны, нужна «только вера и любовь», понимая под этим что-то весьма туманное и ни к чему не обязывающее.

Христианин запутывался в сетях греха; его лиша­ли последних сил выбиться на дорогу, убеждая, что нужно все испытать — и доброе, и злое (на деле, впрочем, выходило одно злое).

Наступало время гонений. В арсенале у гностиков для всех малодушных и слабых был достаточный за­пас веских доказательств, что открытое исповедание веры и мученическая смерть — вещи вовсе не нужные и даже бесполезные, а участие в жертвоприношениях вполне терпимо. Так всюду и всегда гностики и им подобные — домашние враги христианского дела и мысли — вносили мало заметное, но постепенно дей­ствующее разложение.

Что этому противопоставляли пастыри, наставники Православия?

Насколько можно судить по святому Иринею, Тер­туллиану и отчасти Клименту Александрийскому, они учили строить жизнь совсем в ином плане, чем при­вык «мир», с вкусом к иным благам, чем в язычестве и полуязыческом христианстве. В вопросах земного бытия они учили жить с всецелым доверием к обето­ваниям Божиим, что Он не оставит Своих служите­лей, и поэтому не бояться жертв, на которые вынуж­дала вера. «Правда, Бог не дает (Своим служителям) ни тяжелых золотых ожерелий, ни пышных и беспо­койных одежд, — говорит Тертуллиан, — ни галльс­ких рабов, ни германских носильщиков... но Он дос­тавляет им все нужное, и этого довольно для благо­приличия и умеренности». На жалобы о трудности жизни он напоминает о заповедях и целях христиан­ской жизни, добавляя, что никто из избранных Богом мужей не говорил: «Мне нечем жить». «Вера не бо­ится голода... она привыкла не беспокоиться не толь­ко о голоде, но и о самой жизни... что трудно для че­ловека, то легко для Бога» и с помощью Божией.

 

Христианское миросозерцание на грани III века. Тертуллиан первого периода как выразитель

общепринятых в его время идеалов.

Мученичество и мученики

 

Христианам, которые по разным причинам тяну­лись в конце II века на сделку (компромисс) с язы­чеством и вообще миром греха, противостояли те из их собратий, которые жили иными целями, иными благами, иными радостями и надеждами.

Самыми яркими выразителями последних были мученики. Как мы видели из слов Аполлония, муче­ничество, как исповедание перед судом, и мученичес­кая смерть были лишь завершением мученического подвига целостной жизни христианина. Мученичество было соблюдением во всей целостности и чистоте не­кой иной жизни и иного Духа, которые не могли сме­шиваться с жизнью «мира сего», с духом мира сего. Среди писаний этого времени жизненный идеал «му­чеников» нашел себе выражение в Мученических ак­тах (Аполлония, Филицитаты и Перпетуи, Лионских мучеников и др.), в творениях Тертуллиана (в первый период его жизни) и, наконец, святого Киприана Кар­фагенского, который и внутренне как бы завершает мученическое время в жизни Церкви. Святой Кипри­ан был еще жив, когда родился преподобный Антоний Великий, а Павел Фивейский ушел в пустыню, то есть когда Церковь уже начала готовить на смену му­ченичеству монашество, которое впоследствии руково­дило в борьбе с грехом, с обмирщением Церкви, сози­дало Царствие Божие в мире, не смешиваясь с миром.

В чем же состоял жизненный идеал христиан на грани III века и что он противопоставлял язычеству и полуязыческому миросозерцанию?

Вот несколько основных мыслей Тертуллиана, кото­рый, как мы сказали, ярче других ответил на этот вопрос.«Мы все (Тертуллиан разумеет живых духом чле­нов Церкви. — СМ.) — мы все составляем храм Божий через освящение нас Духом Святым при кре­щении». Ради чистоты и святости этого храма, без которых этот храм уже не храм Духа Святого, Тетуллиан борется против всех проявлений суетности, тщеславия, изнеженности и всякого обмирщения сре­ди христианского общества. Этому посвящены его со­чинения «О женских украшениях», «Об идолопо­клонстве» и многие другие.

Но что если нарушена святость этого храма, по­прана чистота и Дух Святый оскорблен?

Тертуллиан зовет грешников вновь восстанавли­вать разрушенное, вновь примкнуть к телу Церкви покаянием; когда тяжкий грешник стыдился при всех исповедовать свои грехи и тем самым терял общение с жизнью церковной, переставал быть частью храма Божьего, участвовать в его построении, Тертуллиан его поощряет такими словами: «Зачем тебе избегать, чуждаться людей, столько же грешных, как и ты, как будто могут они одобрять или осуждать твое паде­ние? Тело не может заниматься или тешиться болью какого-нибудь одного своего члена; надобно, чтобы все оно страдало, чтобы все оно старалось излечить­ся. Тело и члены суть Церковь, а Церковь есть как бы Сам Христос». «Если ты колеблешься исповедо­вать грехи, подумай о геенне, которую угашает для тебя  исповедь. Итак, если ты находишь (в исповеди и покаянии) после крещения второе средство спасения от геенны, зачем пренебрегать тем, что тебя должно спасти?»

Но самым основным препятствием для покаяния христиан и для обращения  многих язычников была привязанность к мирским благам.

Тертуллиан это знает. «Многие удаляются, — гово­рит он, — от христианской религии более из опасе­ния лишиться жизни... почитая (смерть) как бы да­нью природы; но в отношении к удовольствиям пре­лесть их так сильна, что и мудрейшие люди поража­ются ими столько же, как и глупцы, потому что удо­вольствия составляют приятнейшее очарование жизни для тех и других».

Во имя чего же он учит не увлекаться мирской жизнью и многими ее благами?

У христианства есть свое особое «сокровенное благо», неизвестное миру (Апология. I). Истинные христиане составляют поэтому особый народ, отлич­ный от всякого народа на земле. Обладая своим «со­кровенным благом», они переоценили все временные ценности земли. «Мы — тот возлюбленный народ, который создал Бог при конце веков. Он предназна­чил нас от вечности на то, чтобы мы здраво (по-но­вому) судили о ценности времени (всего временного), дабы, будучи наставлены в сем божественном учении, отметали все излишества века сего. Мы духовно об­резаны от всех вещей по духу и по телу и должны духовно и телесно переменить правила мира сего».

Христианство вносит решительную переоценку того, что благо в мире, чего по преимуществу искать. Христианство — тайна для мира. Разве не загадка, откуда у христиан такая сила и особенно радость при перенесении мучений, при встрече смерти? Но и в жизни не загадочно ли их поведение? Во имя сво­его «сокровенного блага» они не боятся оставлять самые, казалось, естественные и «законные» радости земли, которых они не отрицают: многие христиане, обязываясь «хранить беспрерывно девство... лишают себя такого удовольствия (супружества), которое могло бы быть им позволено. Другие люди воздер­живаются от употребления вещей, Самим Богом при­знанных нужными, как-то: от мяса и вина, употребле­ние которых (само по себе) не может причинить ни опасности, ни угрызения совести: они предпочитают в сем случае покорять и приносить в жертву Госпо­ду душу свою через подобные умерщвления плоти». Пример подобных воздержаний мы уже видели среди Лионских мучеников. Что же они этим достигли, чего искали? Кратко Тертуллиан выразил это в «По­слании к жене», научая ее, чего искать воздержанием: «Ищи общения с Богом».

«Общение с Богом» — это нечто в язычестве дав­но забытое или до того извращенное, что, казалось, об этом можно было у Тертуллиана услыхать по­больше и поглубже. Несколько обстоятельнее рас­крывает он цель воздержания там, где касается жиз­ни девственниц. В них, как и в мучениках, христи­ане первых веков видели наиболее завершенный об­раз подлинного христианства (святой Иустин, Афи­нагор, Тертуллиан, позднее святой Мефодий Патар-ский). О девах во II веке любили говорить язычни­ки как о цвете христианства (то же о мучениках). Ибо их жизнь была всецело отдана основным целям христианства, в них с особенною силою «всякая плотская похоть поглощалась любовью Божествен­ной». В девстве всего яснее было «сокровенное бла­го» христианства. Тертуллиан говорит о девах следу­ющее: «Они сделали выбор свой, стали супругами и дщерями Бога своего: живут и беседуют с Ним; не оставляют Его ни днем, ни ночью; принесли Ему в приданое молитвы свои, они ожидают от Него в брачный подарок благодати и милостей, которых всегда и удостаиваются. Они избрали благую часть и, отказавшись от замужества на земле, считаются уже в семействе ангелов. Да поселит в тебе пример сей соревнование, и да укрепит тебя в воздержании, да поглотится всякая плотская похоть в любви Бо­жественной».

Воздержание и его плоды были хорошо известны в Малой Азии, в этом старом средоточии христиан­ства II века. Руководитель христиан Малой Азии, старший современник Тертуллиана святой Мелитон Сардикийский известен был своим воздержанием и славился тем, что «все делал по внушению Святого Духа», — как пишет о нем его сосед, епископ Ефеса Поликрат. И в Карфагене в эту эпоху проповедь воздержания не была отвлеченностью. Когда Тертул­лиан убеждал свою жену в необходимости и пользе воздержания, он мог указать ей, «сколько людей пос­ле крещения посвятили плоть свою целомудрию, сколько христиан развелись между собою телом с общего согласия? Сколько... осудили себя на воздер­жание и без развода?»

Но не одни девы и подобные им целомудренные супруги искали и обретали во времена Тертуллиана новую жизнь и ее блага. Уже по внешним признакам можно догадываться о внутренней жизни Карфагена. Записки мученицы Перпетуи, современницы Тертул­лиана, подводят нас вплотную к внутренней жизни Карфагена. По сочинениям Тертуллиана видно, на­пример, чем заполнена была новая жизнь обыкновен­ной карфагенской христианки. Постоянное участие в молитвенных собраниях, бдения, стояния, погружение в молитву и созерцание, частое, вероятно, ежедневное приобщение на дому, пост, прием странников, помощь и посещение бедных и мучеников — вот обыч­ные бытовые явления жизни мирян Карфагена*.

Нетрудно заметить, что богослужения, Таинства, молитвы и служение ближним составляют сердцеви­ну всей этой жизни. Вокруг молитвы, богослужения и братского общения христиан между собою сосредо­тачиваются мысли Тертуллиана (см. его «О молитве», «О покаянии» и др.), когда он говорит о положи­тельном содержании христианской жизни.

«Искание истины» в философско-богословском смысле, даже погружение в глубины Священного Писания, христианских догматов само по себе его не привлекало. «Дух, исполненный Бога» для него — дух молящийся, а не дух пытливого созерцания. Иде­ал «гностика» был ему совершенно чужд. Карфаген продолжал дело Малой Азии, где молитву, пост и воздержание предпочитали всяким умствованиям и ухищрениям.

Характерно также изречение Тертуллиана: «Хрис­тиане (в противоположность философии. — С. М.), мыслящие только о своем спасении, ищут истины по необходимости... как сравнить, — говорит он несколь­ко далее, — человека мудро говорящего (философа. — С. М.) с человеком мудро поступающим (христиани­ном. — С. М.)». Философа, отвлеченного искателя истины, он считает искажающим ее, христианина (ко­нечно, истинного христианина) — всегдашним ее хра­нителем и обладателем. Путь к истине, путь к Богу он видит в молитве, в Таинствах, в подвиге. «Торже­ство ума» для Тертуллиана — победа над плотью че­рез покаяние и святые подвиги (О женских украше­ниях. И. 3). Молитва созидает дух, исполненный Бога (О молитве. 12); покаянием уравнивается в сер­дце путь Духу Святому (О покаянии. 2); «плоть должна питаться телом и кровию Христовою, дабы душа насытилась Богом» (О воскресении плоти. 8). «Про­ся у Бога хлеба насущного, — говорит Тертуллиан, — мы просим Его всегда быть участником тела Христо­ва и пребывать с Ним неразлучно»¹²⁹. Девство, чистое вдовство, мученичество — вот что всего ближе, по убеждению Тертуллиана, приближает христианина к его цели, ибо освобождает его от всего, что препят­ствует ему отдаться любви Божественной. «Все бла­га мира сего не иное что суть, как цепи, задержива­ющие полет нашей надежды» (О женских украшени­ях. II. 13).

Особенно четко проступает у Тертуллиана мироо­щущение эпохи в оценке мученичества. Катастрофа, потеря всего, с точки зрения язычества, ненужная жертва, по мнению гностиков, — мученичество в гла­зах Тертуллиана было увенчанием жизни, освобожде­нием и «торжеством ума», непохожим на то, которо­го искали гностики! Это было освобождением от всех тех условий жизни мира, которые не давали рас­крыться во всей полноте христианскому мироощуще­нию. Об этом писал Тертуллиан в своем красноречи­вом послании (197 год) в тюрьму к мученикам: «Мир есть истинная темница. Вы как бы вышли из нее, а не вошли в нее... Темна ли темница ваша? Мир еще более покрыт густым мраком, ослепляющим ум. Находитесь ли вы в оковах? Мир носит тягчай­шие цепи, изнуряющие душу. Заразительно ли жили­ще ваше? Мир преисполнен вредных испарений, не­сравненно несноснейших: это соблазны и распутства сладострастия. Сравнены ли вы с преступниками? Мир заключает в себе гораздо более виновных, я хочу сказать, весь род человеческий... Вы связаны путами, но вы свободны в Боге... Темница дает сред­ства христианину находить в ней те же выгоды, ка­кие пророки находили некогда в пустыне. Иисус Христос нередко искал уединения, чтобы иметь болеесвободы молиться и избегать заботы века сего. Он явил и самую славу Свою также в уединенном мес­те (на Фаворе)».

В этих словах Тертуллиана чувствуется приближе­ние монашества, которое пойдет искать в уединении свободы от мира свободу от забот мира; искать в уединении славу Божию. Мысли, подобные Тертуллиановым, были во II веке общим достоянием. Если христианин был готов, если шел на мученичество не самонадеянно, а призванный волею Божией, — он, по общему убеждению, обретал в мученичестве с наи­большею яркостью и полнотою то, что искал всю жизнь и что уверен был таким образом сохранить уже навеки: полноту богообщения, любовь, радость и мир. Мученики достигали этого в такой полноте и очевид­ности, что создался обычай, чтобы менее счастливые собратия их — «падшие», в падениях ли греховных, или падшие, отрекшиеся от веры, от страха и тяжес­ти мучений, «обыкли, — как пишет мученикам Тертул­лиан, — приходить в темницы... об испрошении мира сего для вступления в общение Церкви»¹³⁰ .

И мученики, как мы видели на примере лионских, чем владели сами (миром, жизнью благодатной), «то сообщали нуждающимся, обильно проливая о них слезы пред Отцом. Они просили жизнь, и Отец да­вал им... Через живых оживали и мертвые» ¹³¹

Для II и отчасти III века мученичество было ис­точником обновления, явлением силы и победы хри­стианства, примером и руководством. В мученичестве спадали цепи, задерживающие полет христианской надежды; человек оставался перед лицом Божиим, покинув, правда, все блага, но и всякие заботы и все ложные надежды мира сего. Тем с большею уверен­ностью и радостию, с большею яркостью обретал он мир и свет Божией благодати, которые в суете и шуме обычной жизни только слабо ему просвечива­ли, «как сквозь тусклое стекло». Как восхищенный зритель пишет об этом Тертуллиан, пишут лионцы и другие. Есть ценная возможность войти в этот мир мученической жизни, прислушиваясь к голосу самих участников этой жизни, благодаря сохранившимся запискам современницы Тертуллиана, мученицы Перпетуи. Они нам покажут лучше всяких красноречи­вых описаний, что наполняло сердце и жизнь муче­ников и почему мученичество было средоточием и венцом христианской жизни II и III веков.

 

Карфагенские мученики начала III века

 

К концу II века в римском обществе, как уже го­ворилось, произошел перелом в отношении к хрис­тианству. Христиан стало много, к ним прислушива­лись, их терпели в своей среде язычники. Немало их стало среди торговцев, чиновников, знати. Госу­дарство на это смотрело сквозь пальцы. Но все это было в порядке частного снисхождения. Даже мило­сти императоров Коммода и Севера были их част­ным домашним делом. Официально, по закону, хрис­тианам не было места в Римском государстве и в римском обществе. Префект Перенний говорил Аполлонию: «Довольно философствовать. Мы полны восхищения. Теперь, Аполлоний, вспомни этот дек­рет сената, который нигде не терпит христиан». Ча­стным образом можно было и пофилософствовать в христианском духе, и сам префект не прочь был по­слушать. Но закон по-прежнему «нигде не терпел христиан»*. И это христиане ежедневно чувствова­ли. Быть может, в девяти семьях муж терпел жену-христианку, но находилась десятая, где муж в раздражении на жену или польстившись на ее прида­ное предавал ее доносчикам и суду, и она погибала. «Этому многие женщины не хотели верить, — гово­рит Тертуллиан, — пока не дознали того печальным и пагубным опытом: вот что вовлекло не одну хрис­тианку в отступничество».

Так, много тысяч христиан десятки лет торговали, служили, занимались своим ремеслом, но для многих из них наступал день, когда кто-нибудь из соседей, сослуживцев, слуг предавал их. Они попадали в тем­ницу, и не желавших отказаться от своей веры ссыла­ли или казнили. Судя по творениям Тертуллиана, ред­ко проходил месяц, чтобы перед Карфагенским судом не представал какой-нибудь христианин-исповедник. Навещать в тюрьме заключенных христиан было обычным «бытовым» явлением карфагенской жизни.

Были случаи, когда в Риме, Александрии, Карфа­гене и других городах тюрьмы наполнялись уже не одинокими исповедниками; так бывало в дни народ­ных волнений в Смирне, Лионе. Тертуллиан говорит: «Когда Тибр наводняет Рим, когда Нил не орошает полей, когда затворяется небо, когда случится земле­трясение, голод, моровая язва, каждый тотчас кричит: "Христиан (на растерзание) львам!"»¹³²

Всякие стихийные и общественные бедствия народ во II веке приписывал гневу богов за распростране­ние христианства. Более уступчивые правители (воп­реки рескрипту Траяна) тотчас отдавали приказ ра­зыскивать христиан. Другие, как мы знаем, отказыва­лись исполнять требование толпы.

При прокураторе Гиларионе подобные волнения были в Карфагене около 200 года. Народ устремился на христианские кладбища с криком: «Не отводить полей под гробницы христиан!»

По какому-то поводу, быть может, за отказ уча­ствовать в зрелищах — торжествах по случаю победы императора Севера в 197 году — немало христиан томились в тюрьмах, ожидая суда и расправы. Это им писал свое ободрительное послание Тертуллиан.

Так или иначе христианин, хотя во II веке и «тер­пелся» в обществе, но все же должен был всегда быть готов к мученичеству и смерти. Впрочем, не всегда дело кончалось казнью, многие христиане то­мились в ссылке на отдаленных островах, в рудокопнях — в таких условиях, что это было для них мно­голетним мученичеством. Римские, карфагенские хри­стиане устраивали для них сборы.

Но казни были нередки.

Из обращения Тертуллиана к язычникам видно, в чем они обычно состояли: «Раздирайте тело наше, если угодно, железными когтями, пригвождайте ко кресту, повергайте в огонь, обнажайте мечи против нас, бросайте нас в снедь зверям: молящийся хрис­тианин готов все перенести». Выбор наказания был делом произвола правителя. Были случаи, когда хрис­тианских женщин, девушек отдавали на поругание гладиаторам. О пытках впервые слышно со времен Лионских мучеников (177-178 годы). Так в течение II века римское общество христиан частным образом «терпело», а при случае и предавало, но государство само по себе мало проявляло намерения бороться с христианством.

С самого начала III века положение стало менять­ся. Государство серьезно попыталось остановить рост христианства.

Это было началом новых отношений между госу­дарством и Церковью. Начиная с этого времени в течение ста с лишним лет, но со значительными про­межутками, государство стремилось уничтожить хри­стианство.

Около 200 года император Септимий Север издал декрет, запрещавший под угрозою смерти всякие обра­щения в христианство. Тюрьмы стали быстро напол­няться. В первую очередь забирались вновь обращен­ные — оглашенные, недавно крещенные. Это распоря­жение сильно ухудшило положение христиан, хотя, как мы увидим, ненадолго. Среди христиан заговори­ли о приближении времен антихриста. Начались го­нения в Александрии, затем в Карфагене. Кусочек того, что делалось в Карфагене, сохранил рассказ му­ченицы Перпетуи, о котором мы уже упоминали.

В Карфагене «были задержаны оглашенные, то были Ревокат и Филицитата, двое рабов Сатурнин и Секунд, двое молодых людей и, наконец, Вибия Пер-петуя, знатного происхождения, изысканного воспита­ния, сделавшаяся в своем замужестве матроной (же­ной патриция. — С. М.). У нее были еще отец, мать, два брата, из них один был также оглашенный. Еще был у нее грудной младенец. Ей было 22 года. Она написала рассказ о своем мученичестве целиком своею рукою». Так начинаются Мученические акты святой Перпетуи и Филицитаты и других с ними пострадавших, после предисловия, позднее написан­ного, которое мы опустили. Кроме «автобиографичес­кого» рассказа самой святой Перпетуи, в Акты вош­ло еще описание ее кончины, сделанное каким-то очевидцем, запись видения одного из мучеников, с нею пострадавшего; запись допроса сотоварищей Пер­петуи. Как и Лионское послание, эти Акты близко нас знакомят с внутренним миром мучеников. Поэтому мы приводим их почти целиком: как кто-то ска­зал, — подобный небольшой рассказ лучше знакомит с временем и с содержанием жизни мученической, чем многие толстые тома, о них написанные.

Рассказ святой Перпетуи без всяких предваритель­ных объяснений вводит нас в случившееся в Карфа­гене в 202-203 годах. Поясним с своей стороны, что отец Перпетуи был язычник. Рассказ начинается с ее задержания.

«Пока мы были еще среди тех, кто нас искал (или преследовал), и мой отец со всей ожесточенностью пытался меня отвратить и погубить — он слушался только своего чувства привязанности.

"Отец мой, — сказала я ему, — ты видишь этот сосуд или вазу или как хочешь назови это?"

Он сказал: "Вижу".

Я продолжала: "Можешь ли ты назвать его иначе, чем сосуд (ваза)?"

Он сказал: "Нет".

"Так вот, — говорю я, — и я не могу назвать себя иначе, чем христианкой". Мой отец, вне себя от этих слов, бросился на меня вырывать у меня глаза, но, обойдясь со мною грубо, он удалился с своими вра­жескими убеждениями побежденный.

Он не показывался несколько дней, и я возблаго­дарила Бога; его отсутствие было мне облегчением. В течение именно этих нескольких дней мы получили крещение. Что до меня, Дух Святой внушил мне в то время, как я погружена была в воду, ничего дру­гого не просить, как только крепости телу.

Несколько дней спустя нас поместили в темницу, и я пришла в ужас, так как никогда не переносила подобной тьмы. Ужасный день! От большого числа заключенных стоял тяжкий жар; сверх того приходилось терпеть грубости солдат (стражи ) и, наконец, одна мысль о моем ребенке лишала меня всякого покоя. Тердий и Помпоний, дорогие диаконы, кото­рые о нас заботились, с помощью денег добились того, чтобы нам ежедневно на несколько часов предо­ставлена была прогулка. Выйдя из помещения тюрь­мы, каждый заботился о себе. Что касается меня, то я кормила своего ребенка, полумертвого от голода. В страхе за него, я говорила со своей матерью, я ук­репляла брата, я препоручала своего сына. Я страда­ла, видя страдания других за меня... Так продолжа­лось несколько долгих дней. Наконец, я добилась, чтобы ребенок оставался со мною в темнице, после этого я уже не страдала, все мои муки и заботы рас­сеялись, и тюрьма сделалась для меня местом отра­ды, которое я предпочитала всякому иному (место­пребыванию).

Тогда мой брат мне сказал: "Госпожа, сестра моя, ты теперь удостоена великой степени (он разумел исповедничество), проси у Бога показать тебе, кончится ли все это смертью или нашим оправданием".

Имея общение с Богом, благодеяния Которого я испытала, я ему отвечала с уверенностью: "Я скажу это тебе завтра". После этого я помолилась, и вот что мне было показано: я увидела лестницу золотую, очень высокую, так как она поднималась до неба, и очень узкую, по ней поднимались только поодиночке. К подъему лестницы были привязаны разного рода железные орудия. Видны были мечи, копья, кинжалы, расположенные так, что если кто-нибудь поднялся бы (по лестнице) небрежно и не глядя на­верх, он был бы растерзан на кусочки, и куски его тела повисли бы на этих орудиях. У подножия лест­ницы был громадный дракон, который готовил ло­вушки тем, кто подымался по лестнице, и пугал их, чтобы помешать им подыматься. Сатур (вероятно, катехизатор — наставник Перпетуи) поднялся первый — он сам предал себя в руки властей ради нас — он был в отсутствии во время нашего задержания. Он достиг верха лестницы, обернулся ко мне и ска­зал: "Перпетуя, я бодрствую о тебе, но берегись, что­бы дракон тебя не укусил". Я отвечала: "Во имя Иисуса Христа, он мне не сделает зла". Как будто опасаясь меня, дракон медленно поднял голову, но, достигнув первой ступени лестницы, я раздавила его голову. Я поднималась и обнаружила необъятный сад, среди которого увидела Мужа с белыми волосами, одетого Пастырем, высокого роста. Он сидел и зани­мался дойкой Своих овец и вокруг (Него стояло) много тысяч людей в белых одеждах».