Пастырские искушения

Путь священства, более чем какой-либо иной духовный подвиг, знает свои опасности, затруднения, испытания и искушения. Строить себе оптимистические иллюзии в будущем пастырском служении или предаваться каким-ни­будь мечтаниям о бытовой уютности священнической жизни не приходится. Священство есть прежде всего подвиг, в котором подстере­гают самые неожиданные испытания. Кроме того, священство, как и всякая область духов­ной жизни, полно трагических конфликтов и противоречий. Священник, с одной стороны, брошен в этот мир страстей и волнений, а с другой никогда не должен ими быть пленен. "Распятость миру" чувствуется в священстве ежеминутно, и чем больше пастырь отдается подвигу, тем сильнее обостряется жало греха и тем ожесточеннее ополчается на священника вся враждебная духовной жизни сила. Поэтому пастырь призывается еще до священства, а особливо с первых дней оного, к трезвому взгляду на трудный и тернистый путь своего служения.

Упомянутая "распятость миру" в священстве ощущается гораздо сильнее, чем в жизни мир­ской. Священник естественно, в силу законов человеческой природы, подвергается всем общечеловеческим приражениям греха, но кроме того на него ополчаются особые, мирянину не­ведомые искушения, т. е. испытания чисто пас­тырские.

Бесцельно заниматься схоластическими уточнениями числа искушений или подвергать их той или иной классификации. Иногда в учебниках пастырского богословия внимание ученого останавливается на вопросе о числе этих искушений. Так одни сводили их к 12-ти (еп. Борис), другие ограничивали их 4-мя (арх. Антоний), третьи удовлетворялись только чис­лом 3 (о. Г. Шавельский — по числу искуше­ний Спасителя в пустыне). Все эти исчисления в достаточной мере условны и исходят скорее от отвлеченной науки, а не от духовного опыта. В частности, как бы ни была заманчива по­следняя из приведенных схем, ибо в искуше­ниях Пастыреначальника естественно видеть символическое и прообразовательное начерта­ние и для Богоучеников и служителей, все же можно с уверенностью сказать, что Спасителем не были переживаемы бесчисленные испыта­ния духовного усовершенствования и созрева­ния, которые вполне естественны у всякого священника. К этим трем искушениям мы предполагаем вернуться несколько ниже, а пока что необходимо заметить следующее.

Обычно в первое время священства пастырь испытывает особое состояние духовного вос­торга и почти блаженства. Он всецело занят своим новым деланием и обязанностями, ко многому   надо  привыкать,   многое   совершенно еще неизведано, все еще кажется в самых ра­дужных тонах. Очень часто священник бывает на первых порах своего пастырского служения пощажен от особенно сильных испытаний. Ис­кушения в настоящем смысле этого слова при­дут со временем. Но, следует оговориться, путь духовного возрастания каждого человека, а следовательно и каждого пастыря, совершенно индивидуален, потому и не подлежит никаким схематическим обобщениям.

Как одно из возможных искушений на пер­вых шагах священства может проявиться, — что однако вовсе не обязательно и не всегда проявляется, — особый страх перед соверше­нием священнослужения. На молодого пасты­ря, — от чрезмерного ли благочестия, или от особо скурпулезной совести, а может быть и от особой скрытой гордости, — нападает боязнь служить, особливо совершать таинство Евха­ристии, или же иногда крестить, или исповедо­вать и пр. Является желание пребывать в каком-то бездействии, так как всякое священ­нослужение вызывает боязнь ошибиться, что-нибудь напутать, а при таинстве Евхаристии уронить сосуды или пролить св. Дары и т. д. Западная пастырская практика выработала даже особый термин для этого искушения: "timor sacerdotalis". Бороться с этим следует неукоснительно и стараться побеждать это чувство страха как раз более частым соверше­нием священнослужения, а не уклоняться от него. Помогает и совет старшего, более опытно­го   собрата,   духовника,   благочинного   или   же  епископа. Так как боязнь ошибиться очень часто происходит от страха показаться не­опытным и неловким в глазах своих пасомых, то священнику надо всегда помнить, что важен в пастырском делании не столько страх человеческий, сколько страх Божий, который и есть начало премудрости. Но и не это ощущение страха Божия важно, а больше всего любви к Богу, любви совершенной и не рабской, и тогда страх Божий, т. е. благоговейное к Нему отношение должно быть растворено этой духовной любовью. Со страхом Божиим, верой и любовью должно совершаться это служение.

Подобно этому, также одним из ранних ис­кушений священника может явиться особая неумеренная ревность в подвигах молитвы, поста, проповедания, духовного руководства и пр. Без соответствующей духовной подго­товки и вне правильного руководства духов­ника или благочинного молодой иерей зачас­тую предается такой ревности, которая пре­вышает и его естественные дарования и духовные силы. На первых порах легко можно отдаться усиленной молитвенной или постнической ревности, но, не укоренившись в ней постепенно, разумно и в соответствии с собственными силами, можно очень скоро на­чать утомляться, а потом и охладевать к тому, что на себя взято, а еще того хуже, и к тому малому, что было приобретено до свя­щенства. Овладевает тогда священником ис­кушение не молиться вовсе или под тем или иным предлогом сокращать свои подвиги, что в свою очередь быстро может привести к пол­ному распущению и духовной расслабленности. Поэтому в деле своего пастырского служения, в молитвенном подвиге и вообще в духовном возрастании молодой священник должен быть под внимательным надзором старшего собрата-друга, должен стараться проверять свои пас­тырские дерзания опытом старших, советованием с мудрыми священнослужителями. Опас­ность духовно "надорваться" может легко обезоружить слабого и неопытного священника и подвергнуть его каким-либо недугам, выле­чить которые потом труднее, чем вовремя и осторожно их предупредить. Всякий рост дол­жен быть органическим и гармоническим. А с другой стороны, остановки на пути духовного возрастания означают неминуемый откат назад по наклонной плоскости.

В прямой зависимости от этого искушения неумеренного духовного возрастания и надрыва проявляется очень распространенная среди молодых священнослужителей опасность не­умеренной требовательности к своим пасомым. Этот особый пастырский ригоризм проявляется в накладывании на плечи своих духовных детей "бремен неудобоносимых", в требовании от всех, безотносительно к их возрасту и ду­ховной зрелости, чрезмерных подвигов, в лег­ком осуждении неуспевающих или маловер­ных, в произнесении обличительных проповедей. Это последнее особенно часто встречается. Проповедь — вообще есть средство, легко при­меняемое и не для всех одинаково приемлемое.

Плохой или скучный, а главное многословный, проповедник является просто крестом для пас­твы. Обличительные же проповеди вообще опасны и почти всегда приводят к результатам обратным. Искушение ригоризма есть особое испытание пастырской чуткости и его такта. Рождается оно, как и многое, из хороших и самых светлых побуждений всех влечь к со­вершенству и всем преподать уроки и приме­ры спасительного назидания, но оборачивается оно почти всегда своей отрицательной сторо­ной. Паства воспринимает этот ригоризм со­всем не так, как того бы хотелось священнику, происходит внутреннее отталкивание от пас­тыря, а потом и отчуждение от церкви или даже и совершенный отход от христианства, порожденный немудрой и непродуманной рев­ностью священника.

Если указанные выше опасности подстерега­ют священника по преимуществу на первых порах его служения, то со временем легко могут появиться и другие, более опасные иску­шения. Приведенное выше является как бы "детскими болезнями", которыми переболеть надо более или менее всякому священнику. Каждый умный и чуткий пастырь сумеет в себе преодолеть "страх человеческий", подчинив его страху Божию, любовью растворенному; со временем, а особливо под хорошим влиянием, он усмирит свое неумеренное подвижничество и войдет в нормальную колею органического роста; с годами же он увидит всю неполезность для дела в ригоризме и обличительных словах.

Но с годами, с немощами, с неудачами явят­ся и другие испытания его пастырской стойкости и духовной зрелости. И вот одним из таких искушений, являющихся со временем, надо признать проистекающее от известного утомления некое пресыщение своей работой. Пройдут молодые годы, утихнут порывы идеа­листического служения и жертвенности, жизнь научит разным неожиданностям и вместо свет­лых праздников первых лет священства явит­ся серенький будничный день, известная проза священнического обыденного существования. Может явиться один из самых страшных вра­гов всякой вообще духовности, — скука. Все другое не так страшно, как это ощущение. Гнев, неумеренность в требованиях, страх перед окружающими и многое другое, — может пройти и смениться новым энергичным порывом в служении. Но скука есть признак почти смертельной опасности в деле священст­ва. Притупление интереса к своей работе, иногда происходящее, от неудач и от косности среды, может легко привести к тому, что пас­тырь, в особенности если он чрезмерно надеял­ся на свои собственные силы, сложит руки, ду­ховно захиреет, впадет в уныние, в безнадеж­ное отношение к своему служению и под. Появляется тогда нежелание молиться, избега­ние служения литургии, потеря интереса к ду­ховной жизни вообще, — и все это, зачастую объясняемое разными благовидными причина­ми нездоровья, усталости и пр. Почти незамет­но   подкрадывается   и   известное   в   аскетике  "окамененное нечувствие". Когда-то ярко го­ревший огонь ревности потух. Священник ста­новится тогда формалистом-чиновником, толь­ко отбывающим номер, "отслуживающим", "от­читывающим", "отпевающим" и вообще отделывающимся от скучной работы. У такого утомленного, разочарованного, унывающего пастыря очень нередко рождается противление уставу, церковной традиции, установленной иерархии ценностей, аскетике. "Все это устаре­ло", "все это уже не для нас", "надо многое пе­ресмотреть и реформировать" и т. д. Вместо того, чтобы самому равняться на требования церковного строя, пастырь хочет в таком со­стоянии церковность измерять своим настрое­нием, или лучше нестроением и принижать церковные установления к своей лени и к свое­му нерадению. Если же пастырь когда-то в своей молодости особенно сильно полагался на свое "призвание", или же по природе своей подвержен скорым очарованиям и разочарова­ниям, то в состоянии такой духовной депрес­сии он близок к отчаянию и может даже совер­шенно оттолкнуться от того, чему он прежде поклонялся. Это приводит нередко и к снятию сана и к духовной смерти.

На вопросе этих "разочарований", как одном из наиболее типичных пастырских искушений в известную пору пастырской жизни, следует несколько подробнее остановиться. Эти разоча­рования часто приводят к добровольному сня­тию сана у лиц, окончательно потерявших вкус к пастырствованию. "Разочарования" являютсянам, как сказано, где было "очарование". Это последнее не есть правильный критерий и пра­вильная аксиология. "Очарование" или "влюб­ленность" не есть еще настоящее чувство любви (к человеку, к делу или к профессии). "Очарование" есть искривленное отношение к предмету; это повышенное эмоциональное пе­реоценивание качеств, свойств и привлека­тельных сторон своего объекта. Когда очарова­ние проходит, когда будни вступают в свои права и когда обнаруживаются все прозаичес­кие стороны (человека, дела, службы и пр.), то оказывается, что подлинного чувствато и не было, а господствовал самообман, было покло­нение ложному кумиру.

В деле пастырского разочарования вдруг оказывается, что-то, что влекло и к чему, казалось, есть призвание, больше уже не влечет и искушаемому пастырю кажется, что он обманулся в своем призвании. Теперь он видит, что призвания-то и не было. В чем же причина?

Прежде всего, в самонадеянности. То, что юному ставленнику казалось призванием, было просто самообманом. Неправильно переоценив свои внутренние силы, он после заметил, что у него не хватает того, что он так высоко пере­оценил. Человеческая гордость сделала свое и продолжает делать свое, искушая молодого пастыря. Он забыл слова молитвы хиротонии: "Божественная благодать, всегда немощная врачующи и оскудевающая восполняющи проручествует благоговейнейшаго...". Он забыл, что не  его  слабые силы,  не то,  что ему казалось призванием, не его знания, ни его таланты, а единственно божественная благодать может восполнить и восполнит то, чего у него нет.

Психология этих духовных разочарований заслуживает того, чтобы ее поглубже рассмотреть. Не лишне привести несколько примеров из истории пастырства и духовной жизни.

Оставим в стороне такой банальный тип до­бровольного снятия сана, как следствие смерти жены священника. Вдовец, якобы, не в силах вынести бремени одиночества и, желая быть честным, он считает лучше добровольно снять с себя сан священства, чем жить в грехе и подавать соблазн другим. Таких случаев исто­рия последних перед революцией десятилетий знает множество: стоит только перелистать "Церковные ведомости" и "епархальные жур­налы".

Оставим в стороне и такой случай, как растрижение бывшего свящ. Григория Петрова, не пожелавшего подчиниться распоряжениям епархиальной власти, и снявшего сан после ряда политических выступлений. Случай не столько растрижения Григория Петрова, но самое явление, как Григорий Петров, могло быть только в такое смутное время, как годы до и после бунта 1905 г. Дешевые эффекты его проповедей и брошюрок, при несомненном та­ланте, могли находить сочувственный отклик только у русской интеллигенции той эпохи (да еще, правда, в балканской славянской среде, где Григорий Петров, непонятно почему, счита­ется особым апостолом христианства). Характерно то, что большого русского пастыря и мо­литвенника, о. Иоанна Кронштадтского, рус­ская интеллигенция не терпела, да в сущности и не знала, и знать не хотела, а Григорием Петровым увлекалась. Память его погибла с шумом, а слава его уже забыта всеми.

Оставим в стороне и те измены духовному званию, которые имели место в годы русской революции и беспримерного гонения коммунис­тов на церковь: б. архиеп. Евдоким, б. еп. Никон (Бессонов), архим. Сергий (Дабич) и др.

Есть примеры,более характерные для того,чтобы быть упомянутыми в лекциях по Пастырскому богосло-вию.

Типично самообольстившимся своим "при­званием" должен быть признан знаменитый французский литератор XVIII в. L'abbe Prevost, автор "Manon Lescaut", "Memoires d'un humme de qualite", "Le pour et contre", etc. Послушник иезуитов, бежавший от них, чтобы поступить в армию: вернувшийся к ним и снова их оставивший; вступивший в орден бе­недиктинцев, в ученую конгрегацию Мавристов, давшую столько для истории церкви, пат­ристики и литургики, он покидает и их. Две очень дельные статьи Saint-Beuve: L'abbe Prevost в "Portraits literaires" и "L'abbe Prevost et les Benedictius", (там же), дают блестящую характеристику Прево. Острый критик, пре­красно знающий историческую обстановку и отлично изучивший источники для истории своего  "героя",  показывает,  насколько  он  был  именно "НЕ призван" к тому духовному пути, по которому он пытался три раза идти. Благо­родство духа, тонкая просвещенность, большой литературный и научный вкус могли бы сде­лать из него, при наличии известной внутрен­ней выдержки и самодисциплины, большого ученого или духовного деятеля. Самообман, са­мопрельщение и гордость погубили Прево для духовной карьеры.

Примером несколько иного рода может по­служить Эрнест Ренан. Правда, Ренан никогда не был священником и даже не принял низших церковных степеней, так что речь не может быть о снятии сана (которого и не было), а лишь о некотором духовном разочаровании и ломке своего раз уже намеченного духовного пути. Большинство людей знают Ренана толь­ко, как автора "Жизни Иисуса", вещи самой слабой из всего, им написанного. Мало кто читал его исторические этюды из апостольско­го времени; наверное, никто, кроме специалис­тов, не брался за его филологические исследо­вания. Мало кто, вероятно, читал и его воспо­минания детства и отрочества. А это книга, в которой старый Ренан говорит с такой любо­вью и уважением о своих бретонских кюрэ и своих наставниках малого семинария в Пари­же, что читать ее следует всякому, кто хотел бы поближе ознакомиться и с эпохой, и самим Ренаном. Во всяком случае известно, что Ренан "ушел" из духовного звания, вернее не принял его, в силу своего разочарования тем обскурант­ским подходом к науке, в частности, к библейской критике, к библейской археологии, которая господствовала в его время. В наши дни като­лические ученые ушли в области критики тек­ста гораздо дальше того, что грезилось Ренану. Ренан не мог или не захотел сочетать послу­шание авторитету церкви с достижениями со­временной критической науки и счел за более честное и для себя последовательное уйти или, точнее, не входить в иерархию. Это было тоже своеобразным "снятием сана". Русская церков­ная история знает свой эпизод, несколько на­поминающий Ренана, но гораздо более траги­ческий. Это пример архиеп. Феодора Бухарева. Магистр Моск. Дух. Академии, профессор оной, профессор и инспектор Казанской Академии, на виду у начальства и не лишенный некоторого благоволения митр. Филарета Московского, архим. Феодор подал прошение о добровольном снятии сана, что было тогда (начало 60-х годов) неслыханным скандалом. Глубоко скры­той причиною этого шага было сознание невоз­можности сочетать свое понимание христиан­ства, пастырства, монашества и ученого попри­ща с требованиями высшей церковной власти и исторической действительностью. Ничто не толкало архим. Феодора на этот шаг; чистей­шая личная монашеская жизнь, ученые заслу­ги, положение в церковной иерархии, возмож­ность будущего и пр. Глубочайший внутренний разлад с действительностью и с самим собою, какое-то свое произвольное толкование хрис­тианства, созданные себе иллюзии, которые нельзя было бы никогда выполнить,  разлад с  обществом, с начальством, обостренные, кроме того, враждебные выходки некоторых писате­лей церковных (Аскоченский) довели человека до убеждения о необходимости снятия сана. Тут было и самообольщенное чувство правиль­ности своего понимания христианства, тут была и повышенная чувствительность, но, главное, было забыто, что Божественная благо­дать врачует, а не личность человека.

Чтобы закончить приведем нашумевший уже в наше время пример в английском католическом мире. Monica Baldwin, в своей исклю­чительно интересной и покоряющей своей искренностью книге "I leap over the wall" ("Я пе­рескочила через стену". Есть и французский перевод), рассказывает историю своего мона­шества. Племянница английского премьер-ми­нистра, девушка из высшего английского об­щества, католичка, а не англиканка, очень об­разованная, она в 1914 г., накануне первой мировой войны ушла в бенедиктинский женс­кий монастырь, где, пройдя строгое послуша­ние, она пробыла в затворе 27 лет. В 1941 г., уже во время второй войны, она после долгих размышлений, терзаний, советований и пр. подала прошение о снятии с нее обетов мона­шества и о позволении ей вернуться в мир. Рим умеет всегда находить выходы и нужные формулы. Ей это было разрешено, и она верну­лась снова в мир. Причиною ее ухода из мона­шества было и есть "сознание того, что у нее нет призвания" к монашеству. И это после 27 лет! Книга настолько искренне написана и так чиста, так возвышенно и с благоговением гово­рит о годах в затворе, что читать ее можно, как один из образчиков духовной литературы. Но это не меняет сути дела. Переоценка своих собственных сил и своих личных суждений; вероятно, обостренная до предела честность и строгость в отношении к себе; громадное иска­ние духовной правды. Но трагедия налицо: ду­ховное разочарование после 27 лет монашест­ва! Книга эта невольно своим возвышенным отношением к монашеству и к прошлому автора, наводит на вопрос: "а не вернется ли Моника Болдуин снова в монастырь?"

Самонадеянность и самоуверенность в опре­делении своего призвания, а вслед затем, при известных служебных затруднениях, и разоча­рование очень часто приводят таких клириков к более резкому и оппозиционному отношению к иерархии и к Церкви. Пример Лютера не единственный. Из самых может быть благород­ных побуждений и настроений он уходит из законного подчинения своему священнонача­лию, основывает свое самочинное религиозное общество, кладет начало одному из самых больших расколов в истории западного хрис­тианства. История знает таких примеров достаточно. Свободолюбивый дух "галликанизма" породил во Франции множество таких же примеров.

Революция 1789 г. знает между прочим и такой случай. Епископ диоцеза Viviers, Lafont de Savine, проникся идеями Ж.-Ж. Руссо и после известной революционной присяги духо венства он начинает свою реформаторскую де­ятельность, отвергает посты, воздержание, праздники, проповедует разводы браков, схо­дится близко с деятелями революции и обе­щает даже всем священникам даровать епис­копское достоинство. Правда, после реставра­ции, он видимо осознал свои ошибки, вернулся к послушанию и горько оплакивал свое "падение".

Если Лафон де Савин не снял сана, то бли­зок был к тому, чтобы вызвать гибельные последствия в церкви; а вот Ламеннэ, как извест­но, пошел дальше по этому пути. Он официально порывает с преданием Церкви и с иерархией. В своем завещании, помеченном 16 января 1854 г. он пишет: "мое тело должно быть отнесено прямо на кладбище, без внесе­ния его в какую-либо церковь..."

После провозглашения ватиканского догмата о "непогрешимости" папы, кармелит Гиацинт Луазон уходит из католического священства, порывает с Римом, заявив, что не принадле­жит больше ни к какой иной церкви, как к церкви будущего, к Новому Иерусалиму. Он отвергает обеты монашества, отвергает цели­бат священства, женится и в этом отношении идет даже дальше Ламеннэ и Луази.

Аббат Пьер Дабри, увлеченный вначале со­циальными идеями папы Льва XIII, быстро "разочаровывается" в современном положении церкви; он с нею порывает, заявляя, что она недостаточно современна и не конгениальна духу времени и теперешнего общества.

Это все показывает, что "призвание" помя­нутых клириков было очень непрочно и любовь к Церкви весьма неглубока. Идеи современнос­ти их привлекают больше, чем мудрость церковного и иерархического начала. Они оправ­дывают свой уход "голосом совести". Удивительно то, как легко они отдают то, что получили в таинстве священства. Многие из так наз. "Общества 33-х петербургских свя­щенников" (в годы революции 1905 г.) сдела­лись потом руководителями "обновленцев" и "живоцерковников". Они порывали с Церковью ради каких-то призрачных и временных по­литических принципов. Уже был упомянут гре­мевший когда-то Григорий Петров. В наше время характерен пример французских "священников-рабочих", не пожелавших (по край­ней мере в известной своей части) подчиниться голосу епископата и свою "миссию" поставив­ших выше церковного послушания. В своей ар­гументации, они предпочитают ссылаться на имена марксистских вождей, а не на еванге­листов и отцов церкви.

Список таких "разочарований" и "падений" можно бы и продолжить, но достаточно и этих примеров. Напрашивается при этом однако один вывод. Подобные примеры всего чаще встречаются среди вольнодумствующих и ли­беральничающих пастырей. "Либеральность" здесь берется не в прямом, политическом его значении. Не о политическом либерализме и не о политике здесь только речь. "Политика Церкви в том, чтобы не делать никакой политики" —мудрое выражение западного церковного дея­теля. Но в либеральничании, как вольнодумст­ве, есть уже какая-то скрытая возможность бунтарства. В уклонении влево (опять-таки не политическом) есть всегда опасность несмире­ния, непокорности традиции, превозношение своего личного мнения над мудростью веков и опытом Церкви.

Особым искушением на пути пастырского служения должно быть признано стремление к секуляризации духовного дара, который свя­щеннику дается в хиротонии. Очень многие священники почему-то устремляются на пути, в сущности ничего не имеющие с священническим служением и с благодатным преображени­ем мира. Вместо того, чтобы таинственно со­действовать рождению "новой твари о Христе" и Обожению человеческого естества, они поче­му-то устремляют центр тяжести своих обя­занностей на разные мирские подделки под­линного духовного делания. Если пастырь во­обще склонен к политике или недугует патриотическими слабостями, то он и настоя­щее свое служение легко подменяет разными земными интересами. Тут его подстерегает и легко может увлечь соблазн конформизма власти, будь то левой или правой. История не­однократно нам являла примеры таких свя­щенников и иерархов, которые слишком легко заключали сделки с политическими фактора­ми, подчиняли вечное и небесное в церкви чисто земными и преходящими ценностями. Если   пастырь   почему-то   считает,   что   самое главное в его деятельности — это насаждать социальную справедливость и искать осущест­вления какого-то земного рая, то он легко и быстро заменяет духовные ценности разными социальными иллюзиями. Такие пастыри ста­новятся кооператорами, пчеловодами, агроно­мами в рясах, участвуют в пожарных и гим­настических обществах, с головой уходят в разные светские организации. Все это делается почти всегда с благородной оговоркой в необхо­димости или желании быть "современным" и "жить интересами своей паствы".

Выше было говорено о необходимости интел­лектуальной и внешней подготовки для буду­щего пастыря. Тогда же однако указывалось, что неумеренность в этом может легко привес­ти к обмирщению священника. Поэтому если у пастыря есть прирожденный вкус к разного рода культурным начинаниям и запросам, то он легко может впасть в соблазн такого увле­чения культуртрегерством и мирскими интере­сами. Культурная подготовленность должна быть полезным средством в деле пастырского окормления, но никак не целью жизни священника. В противном случае легко впасть в очень вульгарное мирское увлечение и незаметно начать превращаться в "модерного" пастыря-литератора, пастыря-театрала, пастыря-пуб­лициста и тому подобное. Знать все то, что ин­тересует паству — весьма полезно, руководить паствой в этом отношении также очень может быть похвально, но самому отдаться этим ув­лечениям и растерять свою духовность, молит венность, аскетичность в разного рода "совре­менных запросах" для пастыря пагубно, а для дела неполезно. От священника паства может хотеть слышать веское слово о том или ином культурном явлении, но слово пастырское, т. е. духовное, слово из иного мира, от иных крите­риев. Пастырь может и даже должен все это знать, но никогда не приражаться этому, не подменивать ценности. Евангелие никогда не обещало оптимистических перспектив; оно ни­когда не заповедовало христианину, а тем более пастырю, заниматься социальными ре­формами, оно предупреждало о том, что Цар­ство Божие не от мира сего и учило отдавать Кесарю только то, что ему принадлежит, а никак не Божие. От священника поэтому ожи­дается милосердие к падшим, сострадание к бедным, но никак не строительство земного рая и не экономическое или иное какое мирское строительство.

Совершенно особо надо поставить ту группу искушений, которые в системах некоторых наших пасторологов ставятся в связь с иску­шениями Господа в пустыне. Вкратце они могут быть охарактеризованы, как соблазн ма­териальный (искушение хлебом), соблазн авто­ритета (искушение царствами мира) и соблазн "святости" (искушение чудотворением). О каж­дом из них надо говорить подробнее, ибо к ним примыкают и другие искушения, с ними свя­занные и в этой связи лучше понимаемые.

Соблазн материальный. "Хлеб". В этой теме и пастыря, и пасторалиста подстерегают нема­лые затруднения с противоположных сторон. Вопрос этот стоит сам по себе в связи со спе­циальной темой об обеспечении священника, о вознаграждении его и т. д., чему будет посвя­щена особая глава. В данном контексте прихо­дится говорить только о соблазне материаль­ном, как искушении пастырского служения, ос­тавляя в стороне прагматическую сторону этого вопроса. Надо здесь говорить о психоло­гической стороне проблемы.

Как и во всех сторонах духовного делания, в этом вопросе пастырь является прежде всего человеком, подверженным всем общечелове­ческим слабостям и искушениям. Всякому че­ловеку свойственно заботиться о своем благо­получии и о своих близких. "Никтоже бо плоть свою возненавиде, но всяк питает и греет ю". Поэтому вполне законными и оп­равданными являются эти заботы о насущ­ном хлебе. Искушением является вовсе не за­бота о куске хлеба, особливо если пастырь обременен разными семейными и иными обя­занностями и не имеет никаких средств. Со­вершенно бесспорны и всяким нравственным законом оправданы стремления священника дать своим детям хорошее образование, обес­печить здоровье и благосостояние своей семьи, самому быть опрятным и не лишен­ным необходимых вещей. Материальный со­блазн не в этом. В только что сказанном нет "искушения хлебом".

Это искушение является в ином плане. У пас­тыря может быть соблазн "быть, как все". У него могут явиться стремления к обогащению, к роскоши, или что еще хуже, "только не пока­заться беднее других". Вместо равнодушия к земным благам, у священника начинает расти интерес к материальному обеспечению себя и своих, желание умножать свои доходы, "разорять свои житницы и строить новые" большие прежних. Священник начинает сам бояться бедности, заглушает в себе евангельские чув­ства сострадания к обездоленным, забывать, что деньги — это "кровь бедняка". Священник тогда незаметно, но постепенно отходит от того, что ему было завещано Самим Пастыреначальником и переносит центр своих интере­сов как раз в сторону противоположную. Он начинает сторониться бедности, ищет зна­комств и связей с богатыми и знатными, у него начинает вырабатываться особая идеология земного благополучия. Он слишком легко оп­равдывает наживу, богатство, роскошь, заклю­чает в своей совести союз с богатеями, стыдит­ся нищеты, скромности и нужды.

В истории и в литературе немалочисленны прямые и косвенные обвинения священства в конформизме богатству. В исторической реаль­ности кумир денег слишком часто пленял священническое сердце. Дворцы западных карди­налов и архиепископов, богатые покои наших князей церкви, как в русских лаврах, так и в патриаршем дворце в Карловцах, Черновицах и других центрах обеспеченной Габсбургами и потому покорной иерархии, примеры некото­рых священников-домовладельцев и обеспе­ченных банковскими вкладами, — все это, пусть не только не частое, но даже, может быть, и очень нечастое, не может не создавать священству нехорошую репутацию в глазах безбожной, масонской и антицерковной про­паганды. Миряне неоднократно упрекают христианство за союз с капиталом. Церковь никогда не брала на себя обязательств, да и не должна была брать на себя обязательств насаждать экономическое равенство и разру­шать капиталистический строй; но христиан­ский пастырь, оправдывающий богатство, бо­ящийся бедности, стремящийся к обеспечен­ности, "как и у всех порядочных людей", — это есть прямое противоречие евангельской за­поведи и отличное оружие для антихристианс­кой пропаганды.

Короче говоря, этот соблазн материальности, или "искушение хлебом" сводится к психологичекому "обману зрения". Священник теряет правильное направление мысли, прельщается не тем, чем надо, извращает иерархию ценнос­тей и поклоняется тому, что должно было быть для него ничтожным и к чему надо было бы быть равнодушным. Священник вовсе не дол­жен быть сам обязательно нищим, но он не до­лжен бояться нищеты и стыдиться ее. Священ­ник не должен заниматься проповедью соци­ального равенства, но точно также не смеет идеологически защищать и оправдывать богат­ство и роскошь.

В этом вопросе, однако, пастыря подстерега­ет и соблазн с другого конца. Не поддавшись на искушение богатства, сытости и конформиз­ма с капиталом, молодой иерей может по не­опытности и падкости на всякие увлечения и "жгучие вопросы современности" легко укло­ниться и в противоположную крайность.

Не осознав правильно своей задачи в этом трудном вопросе, он может увлечься стилизо­ванным идеалом евангельской бедности и на­чать проповедь социального равенства, искус­ственно реставрируя в своей жизни, а главное, в своем пастырствовании произвольно им по­нятый "христианский коммунизм" апостольс­кой общины первых дней христианства, забы­вая, что все подобного рода попытки отдают сектантским уклоном и в корне своем антиис­торичны. Все это будет не больше, как стили­зация дурного вкуса. Но он может пойти и еще дальше и превратиться в апостола политическо­го коммунизма, в проповедника какой-нибудь социалистической партии, что уже вовсе несовмес­тимо с его священническим призванием.

Резюмируя изложенное, можно прямо ска­зать, что от священника не требуется вовсе роль социального реформатора, которая ему церковью и не поручена, и не входит в прог­рамму его пастырской деятельности. Центр ее тяжести в области духовной и только духов­ной, и меры его воздействия могут быть только церковными и достойными его сана. Он не дол­жен быть, ни в жизни своей, ни в проповеди апологетом капитализма и конформистом с социальным злом, но и не апостолом коммунизма и не социальным трибуном.

Соблазн авторитета ("Власть"). Не менее увлекающее и гораздо более тонкое и легче распространяющееся искушение в жизни и де­ятельности священника. Оно вовсе не заключается в одном только узко понимаемом карь­еризме священника и в неудовлетворенной его жажде честолюбия и славолюбия.

С этого, правда, начинается. Пастырь, при­учаемый создавшимся в строе эмпирической церкви обычаем награждения духовенства раз­ными церковными, а кое-где и светскими наградами, легко поддается честолюбивым вож­делениям. Он начинает рассчитывать, через сколько лет он получит камилавку, когда будет произведен в протоиереи, в благочинные или скоро ли будет награжден митрой или каким-либо иным знаком церковного достоинства. Развивается, особливо в русской священничес­кой психологии, своеобразное местничество, выражающееся в том, с какой стороны пред­стоятеля он будет стоять при соборных служе­ниях и какое место он вообще занимает в ранге священнослужителей. Оставляя в стороне особо детально разработанную иерархию раз­ных наград, особливо в русской церкви, чего совершенно не существует у греков и арабов (набедренник, разного рода кресты, — наперстные, кабинетские, с украшениями, митра) за­частую и с эстетической и исторической точек зрения необоснованную, надо просто осознать,  что самый принцип награды не согласен с евангельской идеологией, по которой все добро потрудившимся обещана одна "многая награда — на небеси". Это все является печальным на­следием слишком тесного союза церкви с госу­дарством.

Но это чисто внешнее честолюбие и стремле­ние сделать карьеру представляется только низшей и менее опасной формой разбираемого искушения властью. Гораздо опаснее то, что не проявляется во внешнем честолюбии, но глубо­ко укоренено в недрах пастырского сердца и что возбуждает в нем стремление к духовному властвованию. Пастырю действительно дана власть от Бога, но власть эта прежде всего сакраментальная, мистической природы, а что самое главное, она растворяться должна оте­ческой любовью и пастырской сострадатель­ностью к пасомым. Если пастырь ставит в своей деятельности, пусть и не главное, на­слаждаться разными наградами вроде набед­ренников и митр, то этому можно только снисходительно улыбаться и извинить это наследием долголетнего плена церкви государством. Но если у пастыря начинает про­буждаться жажда духовного властвования над паствой, то это уже симптом более опас­ный и свидетельствующий о некоем искрив­лении его духовного зрения.

В чем же это более тонкое искушение про­является?

Священник хочет духовно господствовать над душами, забывая, что он прежде всего должен им соболезновать и призван к духовному рож­дению их к новой жизни во Христе и к мисти­ческому преображению. Господство это может проявляться различно. Наиболее частая форма, это та жажда добиться от пасомых "подвига послушания", когда по приведенному выше слову митр. Антония, "даже глубоко религиоз­ные и благочестивые аскеты, но мало одарен­ные пастырским духом, становятся для пасо­мых тяжелыми чиновниками". Священник, в особенности молодой и без меры ревностный, мнит себя быть старцем вверенных ему душ, требует от них безоговорочного послушания, полной отдачи себя во власть пастыря, вплоть до чтения тех или иных книг или интересов той или иной областью общественной жизни. Совсем неумеренные в этом отношении пасты­ри готовы цензурировать всю жизнь своих духовных чад, совершенно не считаясь с индиви­дуальными особенностями каждого, а главное со своми собственными дарованиями.

Вторая форма этого же искушения проявля­ется в области учительной. Такой молодой и неопытный, а лучше сказать, неумный пастырь во что бы то ни стало хочет быть для своих пасомых "авторитетом". Он считает себя более знающим во всех областях, во все вмешивается с властью и требует признания этой своей власти. Не обладая в таких случаях действи­тельной внушительностью в разного рода во­просах, но претендуя ее иметь, он сомнитель­ную истину старается подкрепить своим свя­щенническим    саном.    Степень    истинности    в  таких случаях зависит уже не от самой исти­ны, не от ее содержания, а от того, кем она произнесена. Наиболее веским доказательством в устах такого обольщенного пастыря является аргумент такого рода: "я вам говорю, как архи­мандрит". Приходилось слышать и такие аргу­менты: "я говорю вам, как диакон".

Когда критерием истинности данного поло­жения начинает почитаться не само содержание высказываемого, а то место, с которого это говорится, то вескость данной истины от того, не увеличивается. Ни сан данного духовного лица (архимандрит, протоиерей, протодиакон), ни географическое местоположение той или иной епископской кафедры не могут в глазах умного и критически одаренного человека под­держать колеблющуюся истину. Это искуше­ние властью, этот соблазн авторитета должен быть священником в себе искореняем и в заме­не ему должно быть выставляемо слово умное, мудрое, веское, обоснованное.

Не внешние почести, не чины и не награды, не стремление духовно подчинять себе своих пасомых и не искание авторитета должно ру­ководить священником, а служение Истине. Надо всегда помнить, что священник должен, в подражание своему Небесному Пастыреначальнкиу, сам стремиться служить другим, а не ожидать служения себе.

Авторитет настоящий, т. е. действительная духовная весомость проявляется сама собой, как дар свыше, как плод настоящего духовного подвига смирения и аскетичности. Те, кто в истории обладали этим непререкаемым автори­тетом и весом, меньше всего противопоставля­ли высказываемой в споре истине свой сан, свое положение, свои внешние отличия и дип­ломы. Истина всегда говорит сама по себе.

В этой связи встает и такая подробность пастырской жизни. Если священник естествен­но принимает знаки почитания, которые возда­ются его сану: испрашивание благословения, уступание ему места, почтительное выслуши­вание его слов и т. д., то пастырскому сердцу должно быть особенно горестно встречать при­знаки обратного к нему отношения, а именно всяческое непочтение, намеренное желание ос­корбить священника, неприличные жесты и слова по его адресу, а может быть и более гру­бые выпады озлобленного сердца против него. Надо при этом заметить две вещи. Прежде всего, спросить себя, да почему же это по ад­ресу пастыря такое, чаще всего незаслуженное отношение и злоба? Можно это, конечно, объ­яснить внушением враждебной ко всему не мирскому, ко всему духовному силы. Но не следует ли спросить себя и о другом, а именно: не дал ли и не дает ли священник часто повода тому, что его духовный сан не внушает к себе уважения? Может быть данный пострадавший от таких обид иерей сам лично ни в чем и не виноват и не дает повода подозревать себя в чем-либо недостойном, но не виноваты ли свя­щенники коллективно в какой-то измене свое­му духовному призванию и своему сану? Не является ли поэтому такое оскорбление каким  -то ответом за грехи некоторых священников в не­достаточном радении, в недостойном поведении, в недостатке духовности. Второе, что следует заметить, это то, что всякое такое пренебрежительное и злобное к себе отношение пастырь должен принять со смирением и с благодар­ностью, что и ему дано "Христа ради" принять дань гонения и поругания и мужественно, скромно и достойно продолжать свое исповедничество во имя Господне.

Соблазн "святости". (Чудотворство). Этот соблазн должен безо всякого сомнения быть признан самым опасным из всех пастырских искушений. Опасность его именно в том, что он проистекает из побуждений высшего порядка, из стремления к особому нравственному совер­шенству, а может совершенно незаметно во­влечь пастыря в грех прелести, т. е. духовного самообольщения.

Священник должен стремиться к святости, к духовности или, по св. Григорию Богослову: к "небесности". Всем своим бытием и деланием он стоит у святыни. Ежедневно предстоя престолу, он является посредником между людь­ми, ищущими святости, и Богом, источником святости. Он священнодействует, молится, прикасается к святыне. В хиротонии ему дает­ся благодать, превышающая все. Служение его, по св. Ефрему Сирину, выше царского. Чем больше пастырь входит в ритм своего служе­ния, тем более он проникается этой атмосфе­рой святости. Прикасаясь к сосуду с благовонием, он и сам начинает благоухать. И все со­вершенно законно, к этому и надо устремлять свой духовный взор, святость и должна быть нормой священнослужения.

Всякое тайнодействие, совершаемое иереем, есть дерзновенное прошение у Бога чуда. И при каждом священнодействии это чудо проис­ходит, независимо даже от личных достоинств иерея, его ума, внешности, способностей и т. д. Вода освящается, грехи прощаются, евхарис­тические дары прелагаются в Тело и Кровь, освящаются иконы, кресты, облачения, дома, рыболовные сети и вообще "всякая вещь". Вся деятельность священника есть деятельность теургическая, все обычное и привычное, по мо­литве его, становится освященным, необычным и неприкосновенным для руки непосвященного. Словом, священник живет и действует в атмосфере чуда и чудесного. Его область есть об­ласть чудотворного.

Все это законно, бесспорно и само собой оче­видно проистекает из самой сущности священ­нослужения. Священник молится, ходатайству­ет, призывает, а благодать Духа Святого все восполняет, врачует, прелагает, освящает. Ес­тественно также и стремление священника к еще большей святости, к еще более высоким дерзаниям. Заповедь совершенствования дана и границы этому совершенствованию нет и не может быть, так как предел — Сам Отец Небесный, т. е. беспредельность для нашего естества.

И как когда-то ангел-искуситель приступил к  Господу  с требованием показать чудо, броситься вниз с кровли храма, и чудо несомненно произойдет, так как ангелы на руках понесут бросившегося, так и к неискушенному священ­нику в какую-то минуту его жизни приступает ангел искуситель и соблазняет его именно в этой же области чуда. Разница в том лишь, что там Сатана ждал самоубийственного акта Гос­пода, искушая его словами Писания (кстати сказать, произвольно и неверно процитирован­ными); тогда как здесь лукавый голос начинает искушать юного священника, внушая ему, что он, именно он сам по себе, в силу своих совершенств и дарований, уже достиг особой силы и степени святости и может стать чудотворцем. Священник уловляется в самом тонком и воз­вышенном в его служении, — в идеале совер­шенства, в святости. Ему внушается соблазни­тельная мысль, что он уже достиг какого-то особого предела и сподобился совершенства.

Пастырь незаметно начинает приписывать именно себе то, что принадлежит не ему, а благодати Св. Духа. То, что от Духа Утешителя подается во всяком таинстве и священнодей­ствии совершенно независимо от личных да­рований иерея, этот иерей начинает ставить в зависимость от своих личных качеств и со­вершенств: от своей духовности, своей молитвенности, своего подвига и пр. Подобное заблуждение проявляется скорее в области настроения и ощущения, чем в области умст­венно-теоретической. Это сдвиг больше психологический, чем рациональный. Иерей пре­красно понимает,  что освящающая сила принадлежит Св. Духу, но возможность добиться большого освящающего действия Духа он при­писывает уже себе, своим духовным достоин­ствам, своему подвигу.

Этому очень помогают и те экзальтирован­ные личности, которые находятся в окружении всякого пастыря, по преимуществу восторжен­ные дамы, не без значительной доли истеричности и неврастении, которые должны в своем духовном устремлении перед кем-то прекло­няться, кого-то "обожать", кому-то "служить". Русский церковный быт выработал особое тех­ническое выражение для таких кликушеству­ющих особ, выражение может быть на первый взгляд коробящее, но по существу весьма вер­ное — "мироносицы". Явление это свойственно исключительно русскому быту. Греческая, арабская, сербская стихия церковная, благода­ря большей своей трезвенности совершенно пощажены от этого уродливого явления. Рус­ская душевность, большая лиричность, певу­честь наших религиозных переживаний под­вержены этому в высшей степени и способст­вуют этому соблазну в пастырском быту.

Такие "дэвотки", непременно обязанные перед кем-нибудь благоговеть, легко и быстро находят себе предмет обожания в мало-маль­ски незаурядном пастыре, особенно если он хорошо говорит проповеди, красиво служит, хо­рошо поет, или, что всего чаще и всего хуже, если он молод и красив. Каждое его слово ло­вится на лету, голос его приводит в трепет и волнение, каждый шаг и жест толкуется в особом смысле. Такой пастырь уже не может оши­баться, каждое его слово — жемчужины муд­рости, каждая его проповедь затмевает Злато­уста, его молитвенность — огонь перед Богом. Его молитве приписываются чудеса там, где даже ничего необычного в смысле медицинском не было и никакого чуда вообще и не случа­лось. Пастырь становится не только в глазах этих благочестивых истеричек, но, что всего хуже, и в своих собственных, особым молит­венником, исключительно духовно одаренным, он имеет особое дерзновение перед Богом, он исцеляет, он чудотворит. У него находят осо­бые дары: одно прикосновение его руки уже облегчает застарелые недуги, которые не поко­рялись никаким современным медицинским средствам; он даже прозорлив, угадывает мысли, предсказывает будущее. По меткому и едкому слову митр. Антония такой пастырь на­чинает "'кронштадтитъ". Про него уже при жизни слагаются легенды, чуть ли не заживо пишется его житие. Хуже всего, конечно, то, что неопытный, а главное, неумный пастырь сам начинает легко поддаваться таким оболь­щениям, начинает сам верить в свои мнимые дарования, незаметно для себя входит в роль такого "целителя", "молитвенника", "святого".

Для большего ли поддержания такой репу­тации и возвеличивания такого стиля, или про­сто по свойственной многим привычке неза­метно подражать другим, пастырь начинает вырабатывать свой стиль, или точнее, сти­лизоваться под кого-то, кто ему в его болезненном воображении представляется таким особенно совершенным и духовным священни­ком: он заучивает особые позы, говорит пропо­веди особенно фальшиво-слащавым стилем, служит неестественным голосом "со слезой и умилением".

Вместо того, чтобы с первых же шагов тако­го начавшегося ему поклонения и обожания пастырь решительно, может даже и резко, — ибо резкость в таком случае и полезна и оправдана, — отверг и отсек подобного рода лже­умиления и преклонения и сразу же положить предел этому нездоровому и уродливому явле­нию в жизни своей паствы, — он этим увлекается, это допускает, это культивирует, сам по­падает в это ложное настроение и тем и дру­гих губит, и себя прельщает.

Одним из оттенков такого преклонения и обожания является особая забота этих востор­женных женщин о здоровье и благополучии пастыря. Само по себе это явление и законное и понятное, и ничего в нем плохого нет. Но опять-таки опасность не в самой заботливости, а в "творимой легенде". Всюду в приходе начи­нают распространяться особые слухи: "наш-то батюшка ведь себя не бережет", "он ведь не от мира сего", "у него уже начинается чахотка", "он себя замаривает, он залащивается", "он ночи напролет Богу молится" и т. д., и т. д. Здесь тоже священнику следовало бы реши­тельно и сразу же отвергнуть такие воздыха­ния и слухи, потому что они в большинстве случаев  совершенно  ни  на  чем  не  основаны.