Хиротония

Самый важный и самый страшный момент в жизни каждого пастыря, момент, который остается памятным на все дни до самой смерти, есть посвящение рукой архиерейской во святое и великое служение священства. В предыду­щей главе достаточно было говорено о подго­товке школьной, более или менее длительной, для пастырской деятельности. Но особенно надо подумать будущему иерею о том, чтобы в настроении, соответствующем его высокому призванию, подойти к самому таинству свя­щенства.

В эти последние сроки перед кандидатом встает вопрос о будущем приходе, о том алтаре, к которому Церковь приставит его своим служителем. И хотя этот вопрос не входит в рамки науки пастырской, а относится скорей к канонике, необходимо сказать об этой фор­мальной стороне хотя бы несколько слов, так как и эти формально административные под­робности не могут не коснуться будущего став­ленника.

Три пути знает христианская история. Путь протестантский (о котором в сущности и не следовало бы вообще говорить, так как никако­го священства и посвящения там и нет, равно как и нет формальных признаков церкви) ук лонился в одну крайность. Диссиденты от Рима, ограничиваются одним избранием общи­ной. Этого достаточно в глазах тех, кто свою сво­боду от римского примата и искаженного учения о церкви купили отрицанием всякой иерархии, ценой самосвятского обольщения себя и других, и пресвитерианским безначалием, в котором благодатный момент совершенно отстранен. Это крайняя демократизация понятия церкви.

Римский католицизм пошел путем противо­положной крайности, путем совершенного подавления личного начала и исключения (по крайней мере в принципе, допуская очень ред­кие изъятия), начала мирского, самого народа. Церковь в римском сознании концентрируется в иерархии. То царское священство и избран­ничество народа, о котором говорил и Ветхий Завет, и Новый, и о котором еще не забывало первохристианство, совершенно потускнело в сознании сановных прелатов Рима. Народ не участвует в выборе духовенства для себя. Древние избрания римского первосвященника при участии народа превратились в конклавы особого сословия кардиналов, неведомых пер­венствующей церкви. Следует, впрочем, заме­тить, что римский чин хиротонии знает и одну подробность, нами, увы! забытую, а именно возложение рук на посвящаемого не одним ар­хиереем, но и другими пресвитерами. Рукопо­лагает не один только архиерей, но и вся плирома Церкви.

Православие стремилось и стремится, прав­да не всегда удачно, идти путем средним и, избегая крайности одного облика западного хрис­тианства, не уклоняться в неумеренности другого. Православие издавна берегло принцип из­брания священника и архиерея народом.

Как бы ни решали этот вопрос историки, новозаветники и канонисты; смогут ли они с безусловной убедительностью доказать изначальность этой именно, выборной системы или иной некоей; выбирали ли всегда апостолы своих ставленников, посоветовавшись с "наро­дом"; можно ли безусловно игнорировать слова Христа: "не вы меня избрали, но я вас" (Иоан. XV, 16), что означает избрание не снизу, а именно сверху; в духе ли Евангелия эта систе­ма избрания вообще, т. е. следует ли из неко­торых фактов апостольской истории делать обобщающие выводы; так ли уж бесспорна польза и всегда ли обеспечена правильность избрания при непременном действии так наз. "народа — хранителя благочестия", — все это вопросы, выходящие из круга нашей науки. Но они не могут не отразиться на положении свя­щенника в его приходе и на его отношении к своим пасомым. Разумеется, что в этом треть­ем выходе сглаживаются крайности первых двух; пресвитерианского безначалия и латинс­кого папизма. Но в этой практике не все бес­спорно и не все безупречно. Участие народа в избрании своего пастыря, само по себе непло­хое начало, не есть тем не менее гарантия пра­вильности. Народ, воспитанный в строгих рам­ках церковности и верный канонам и тради­ции,    сможет    более    или    менее    правильно  пользоваться этим своим правом. Но при от­сутствии этих данных, при либеральных тен­денциях паствы к независимости, а главное при слабом характером священнике, этот последний может легко оказаться "на поводу" у избравшего его "народа — хранителя бла­гочестия".

Как бы то ни было, но принцип избрания на­родом или точнее, участие народа в деле указания властям того кандидата, который народу кажется более подходящим , был в той или иной мере распространен на Востоке. Древняя русская практика знала принцип "кого князь восхощет и людие". Стоглав закрепил это для простых церквей, тогда как в "ружных" церк­вах выбирали княжеские и царские "дворец­кие". Составлялась "порядная запись", которая свидетельствует о желании и одной и другой стороны не преступать условий уговора; сам по себе этот момент вносит в пастырские отноше­ния некоторый чуждый духу священства эле­мент. Архиерею таким образом оставалось только посвятить будущего священника. При недостатке подготовленных кандидатов вряд ли у архиерея могло возникнуть какое-либо право "вето". При синодальном устроении рус­ской церкви этот принцип выборности духовенства вышел из употребления и о желании его восстановления заговорили только в рабо­тах предсоборных учреждений.

В новейшее время (XVIII-XIX вв.) принцип избрания проводился до некоторой степени в областях  австровенгерской  империи  с  православным населением (Воеводина, Буковина, Черновицкая митрополия, Далматинская епар­хия).

Несомненно можно усмотреть некоторые положительные стороны этого выборного начала. Каждому человеку предоставлено право са­мому выбирать для себя духовного руководи­теля и отдать ему, а не иному, свою совесть и душу. Но тем не менее в священстве и пастыр­стве главенствует начало "отечества", стар­шинства. Духовник и его пасомые составляют то, что на старорусском наречии называлось "покаяльная семья". В семье же и в отечестве необходимо слышен момент покорности и по­слушания. Выборный же принцип вносит нечто юридическое, демократическое, несмиренное.

Но оставляя в стороне эти вопросы, следует перейти к самому посвящению, к его смыслу и содержанию. Выбран ли священник или назна­чен единоличной властью своего будущего епархального архиерея, но он в известный мо­мент своей жизни становится перед таинственным и страшным часом посвящения. Если гово­рить о символике, то можно провести такие параллели: выбор паствой есть некое сватовст­во, а хиротония - венчание иерея с его паствой. Эта символика подкрепляется чинопоследованиями общими и в одном и в другом таинстве: обхождение вокруг аналоя или престола, пение тех же песнопений (но в обратном порядке) "Исаия ликуй", "Святии мученицы..." Отсюда следует сделать и некоторые выводы: брак священника с его паствой есть нерасторжимый  союз, как нерасторжим в принципе и брак. По­сему перемещения священника с одного места на другое не должны были бы в принципе вовсе иметь место, равно как, если не в еще большей мере, не должно было бы быть передвижений архиереев с кафедры на кафедру. В принципе священник несменяем. Но есть и другая, более существенная, черта в этом та­инстве: священство — неизгладимо, учат римо-католики. То же мнение разделяют гре­ческие богословы. Иначе смотрел митр. Фила­рет. По существу говоря, благодать, низведен­ная архиереем в таинственном священнодейст­вии во время литургии не может быть снята никакой властью на земле. Считать, что консисториальный акт может лишить человека благодати Св. Духа, является богословской непоследовательностью. Ни крещение, ни свя­щенство неотъемлемы и неизгладимы. Даже грех отступничества не смывает благодати крещения, почему возвращающегося из апостазии не перекрещивают. Точно также и самый страшный грех, совершаемый священ­ником и доведший его до осуждения на "лише­ние сана", не может сам по себе, как не может и консисториальный акт, лишить священника благодати. В случае какой-либо судебной ошибки такого расстриженного священника, который бы оказался невиновным, пришлось бы снова рукополагать, чего, конечно, не дерз­нет сказать и самый строгий ригорист. Еще более страшным и кощунственным должно быть признано так называемое "сакраментальное расстрижение", практиковавшееся в рус­ской и сербской церкви. Известен случай тако­го расстрижения еп. Варлаама Смоленского в царствование имп. Александра I. Осужденного вывели в полном облачении из алтаря, после чего у западных дверей с него снимали одну за одной священные одежды с возгласами "анак-сиос" и наконец жезлом изгоняли из храма. Все это напоминает по своей структуре "чер­ную мессу" с ее действиями наизнанку. Греки знают лишь пожизненное запрещение священ­нослужения, но никак не "лишение сана". Ка­толики развили, как известно, целое учение о так называемом "характере таинства", т. е. неизгладимой печати двух таинств, — крещения и священства.

В сербской церкви также практиковался чин "лишения священства". В 1899 г. сербский Ар­хиерейский собор лишил сана протоиерея Ми­лана Джурича, покушавшегося на жизнь коро­ля Милана Обреновича и осужденного на 20 лет каторги. Расстрижение совершалось в церкви со снятием одежд при возгласах: "недо­стоин" (см. проф. Г. Воскресенский, "Из цер­ковной жизни православных славян", в "Богос­лов. Вестнике" за 1900 г., март, стр. 530). В книге сербского митр. Михаила, "Православная сербская церковь в Княжестве Сербии" (на стр. 213-215) помещается этот "чин извержения из священства".

С этими именно предварительными сообра­жениями можно перейти к основной теме настоящей    главы,    —    к    самому    посвящению.

Кроме всего сказанного в предыдущих главах о призвании, пастырском даре, разносторонней подготовке к своей будущей деятельности кан­дидат священства никогда не должен забывать об этой неизгладимости дара священнического служения. Хиротония есть тот таинственный акт, который отделяет простого мирянина от благодатного предстоятеля алтаря, от тайносовершителя, от теурга, посредствующего между Богом и миром и ведущего по благодати Св. Духа свою паству к духовному совершенство­ванию, к Обожению. После хиротонии он уже больше не просто человек, но священнослужи­тель. Он не только избранник своей паствы, — если таковое избрание имело место, — а носи­тель благодати. Но это посвящение десницей архиерея, вводящее его в клир, в духовенство, не отрывает его от паствы и не замыкает его в какую-то касту жрецов, а органически связы­вает его с паствой, сродняет его с теми, кто от­ныне будут с ним одно.

Проверив себя не раз, убедившись, насколь­ко это в силах человеческих, что он не хочет больше озираться назад, кандидат решается подойти к приятию благодати священства по чину Мелхиседека. Пасторалисты наши обычно советуют не откладывать надолго после окончания образования своего посвящения. Это верно потому, что всякое лишнее промедление не укрепляет, а расхолаживает, вносит новые и новые сомнения, расстраивает внутреннее единство души. Кроме того, верно и другое за­мечание наших пасторологов (митр. Антоний), что Богу надо отдавать все свои силы, "зажечь пред Богом целую свечу", а не отдавать Богу ненужный уже никому огарок, израсходован­ный по мелочам в житейской суете. Но тот же митр. Антоний советует (II, 291) по возможнос­ти отдалить момент рукоположения от момен­та женитьбы. В самом деле, атмосфера младо-женства, восторгов, увлечений мало способст­вует внутренней собранности, необходимой для момента рукоположения и в особенности пер­вых шагов священства. Надо остепениться.

Перед самым рукоположением хорошо даже на некоторое время, хотя бы на несколько дней удалиться вовсе от мирских интересов и шума. Уединение в монастырь, хотя бы самый ма­ленький и мало совершенный, поможет став­леннику больше и легче молиться и уйти в свой внутренний мир. Говение, молитвенный подвиг, воздержание от всего мирского легче помогут ставленнику приступить к страшному часу.

Наступает канун посвящения. Ставленник исполняет все необходимые формальности, не тратит уже больше внимания на сооружение одежды , на все необходимые приготовления. В консистории он подписывает свою священни­ческую присягу, к которой он должен отнес­тись со всей серьезностью и страхом. С необхо­димыми бумагами от архиерея и консистории он идет к своему духовнику или, если таковой есть, к духовнику духовенства для так называ­емой "ставленнической исповеди". Это новый и перед   хиротонией   последний   контроль   своей  совести. Это исповедь за всю жизнь. Каждая исповедь, конечно, должна быть рассматривае­ма, как предсмертная исповедь, ибо на всякий час надо быть готовым предстать пред смертью и судом Божиим. Но ставленническая исповедь есть особенно строгий просмотр всего, что со­деяно в жизни, что могло быть забыто на предыдущих исповедях, что, по слабости че­ловеческой, могло быть утаено или недоговоре­но. С примиренной совестью, с чистым сердцем, с сознанием своего полного недостоинства и несовершенства, не с стилизованным под смирение "уничижением паче гордости", а дей­ствительно с сокрушенным сердцем кандидат приносит Богу пред лицом Его свидетеля, ду­ховника, свою исповедь и просит о даровании ему непорочного священства.

С надписью духовника (на прошении или на консисториальном акте) о ненахождении ника­ких канонических препятствий для рукополо­жения, кандидат ждет завтрашней хиротонии. Св. Григорий Богослов в своем защитительном слове говорит: "мне стыдно за других, которые с неумытыми руками, с нечистыми душами бе­рутся за святейшее дело и, прежде чем сделались достойными приступить к священству, врываются в святилище, теснятся и толкаются вокруг св. Трапезы, как бы почитая сей сан не образцом добродетели, а средством к пропита­нию; не служением, подлежащим ответствен­ности, но начальством, не дающим отчета". И несколько дальше: "надо прежде всего самому очиститься,  потом  уже  очищать; умудриться, потом умудрять; стать светом, потом просве­щать; приблизиться к Богу, потом приводить к Нему других; освятиться, потом освящать".

Часто перед самым рукоположением напада­ет на людей слабых или слишком рассудочных, а может быть и чрезмерно к себе требо­вательных (так наз. "скурпулезная совесть"), известное малодушие, желание бежать без ог­лядки, чтобы только не взять на себя непо­сильного бремени. На подобный искусительный голос должен быть дан решительный ответ. Не надо уже в эти минуты колебаться и двоедуш­ничать, помня, что "муж; двоедушный несть управлен во всех путях своих" (Иак. 1, 8). Для некоторых эти минуты бывают настолько тя­гостны и мучительны, что только твердая рука духовника, подбадривающий голос настоящего друга, могут и должны помочь слабеющей со­вести кандидата. Вот тут то и важно указать на благодать Духа, "всегда немощная врачую­щую и оскудевающая восполняющую".

Эти последние часы могут быть смело срав­нены с какой-то человеческой Гефсиманией, с каким-то искушением богооставленности. Один из выдающихся пастырей говорит о своем "умирании" перед рукоположением. "Это была как бы длительная агония, каждый день при­носил новые переживания, и то были муки, ко­торых невозможно описать" (о. С. Булгаков. "Автобиогр. заметки").

В эти часы происходит какое-то обнищание себя, подобное, — сохраняя все перспективы и пропорции, — кенозису Сына Божия. Священник призывается повторить Христово священство, уподобляться ему, становиться преподоб­ным во всем. В хиротонии присходит новое ро­ждение нового человека, мирянин становится "новой тварью во Христе".

Здесь в эту единственную в жизни минуту происходит пленение человека в послушание Христу. Здесь ставленник произносит страш­ные для себя обеты особой любви к Пастыреначальнику и к Церкви, соединяется с Ними навеки и, не теряя себя и своей личности, рас­творяется в то же время в мистическом един­стве с Телом Христовым, с Ее главой, исполняется Духом, возносится на небеса.

Каждый момент этого священнодействия значителен и страшен: и посвящение в первые степени священства, — чтеца, иподиакона и диакона, и первое прохождение через Царские врата, как через некий огненный рубеж:, и об­хождение вокруг престола под пение венчаль­ных стихир, первые прикосновения к престолу, преклонение колен и ощущение тяжелого парчевого омофора на главе и благословляющей десницы архиерея, и, вероятно, самое страш­ное, — слова архиерея вполголоса, сказывае­мые на ухо ставленнику: "возведи очи твои на небо и проси Бога о прощении твоих грехов и о даровании тебе непорочного священства". Как молния с небес пронзают они человека, как ог­ненный меч отсекают они все греховное от него и, как удар грома, а может быть, как "глас хлада тонка", улавливает слух слова молитвы: "Божественная    благодать,    всегда    немощная врачующи и оскудевающая восполняющи, проручествует благоговейнейшего диакона НН во пресвитера, помолимся убо о нем, да снизойдет на него благодать Св. Духа".

"Самым потрясающим, — пишет о. С. Булга­ков, — было, конечно, первое прохождение чрез царские врата и приближение к св. пре­столу. Это было, как прохождение чрез огнь, опаляющее, просветляющее и перерождающее. То было вступление в иной мир, в небесное царство. Это было для меня началом нового со­стояния моего бытия, в котором с тех пор и доныне пребываю".

Облачение в белые одежды. Открыты не только царские двери, но и диаконские в знак того, что общение с молящимися, с народом — более тесное, и участие его — более непосредственное, чем в иных таинствах. Это особенно чувствуется в многократных "аксиос" на каж­дую часть священного одеяния, воспеваемых и в алтаре со служащими и клиросом, т. е. теми, кто выражает своим пением чувства народа.

Последний момент наконец: вручение новому иерею дискоса с частицей св. Агнца и со слова­ми: "приими залог сей, о нем же истязан имаши быти в день Страшного Пришествия Господа нашего Иисуса Христа". Теперь уже это больше не простой мирянин, это теург и тайносовершитель. Это уже не некто с именем-отчеством, а отец такой-то. Он должен, по слову св. Григория Богослова, "стоять с ангела­ми, славословить с архангелами, возносить жертвы на горний жертвенник, священнодействовать с Христом, воссозидать создание, восстановлять образ Божий, творить для горняго мира и, скажу больше, — быть Богом и творить богами" (Слово защитительное).